Тридцатилетние подростки,
У нас лишь планы да наброски.
На нас взирает как на взрослых
Поколенье девяностых.
Обмануть себя просто —
Нет с «потерянных» спроса...
Только совесть вопросом
Прорастет сквозь былье,
И душа на мгновенье
Вспыхнет, как на рентгене, —
Тут не спишешь на время
Прозябанье свое!
Вспоминая Катю Яровую...
Владимир Фрумкин
С песнями Кати Яровой меня свел случай. Ее голос возник посреди редакционной суеты и шума — он доносился из портативного магнитофона, вокруг которого сгрудились мои коллеги по «Голосу Америки». Первое чувство — удивление. Казалось, чего можно ждать от новой поросли российских бардов после мощного песенного всплеска 60-70-х годов в это смутное, неустойчивое, непесенное время (дело было в 90-м году)? Но от голоса на кассете веяло подлинностью. Песни подкупали точностью и сжатостью поэтической мысли, внутренней силой и смелостью обобщений. Никакой романтической размягченности, даже в любовной лирике. Никаких иллюзий. Скепсис, трезвость, ирония (часто по-галичевски горькая и жесткая), едкая насмешливость.
«30 лет — это время свершений. 30 лет — это возраст вершины. 30 лет — это время свержений тех, что раньше умами вершили» — так пел когда-то шестидесятник Юра Кукин. «Тридцатилетние подростки... У нас лишь планы да наброски», — звучало у барда нового времени, у певца поколения, которое «...и не горенье, не гниенье, а так — застойное явленье».
Эта песня многое для меня открыла — и в Кате, и в ее сверстниках.
Прошло несколько месяцев. Был конец января 1991 года. Провожая Катю на автобус, уходивший в Нью-Йорк, я сказал ей: «Угадайте, какая из ваших песен для меня самая сильная». «70-х поколенье», — ответила она не задумываясь.
Радуйтесь, что вы не в тюрьме, не в больнице.
Если вас ведут в караульный участок, радуйтесь,
что вас ведут не в геенну огненную.
А. П. Чехов
Не в химчистке и не в бане,
Не в киоске, не в ларьке,
Я живу себе в нирване
В самом Красном уголке.
На просвет, как на рентгене,
Но ведь не на Колыме.
И не в огненной геенне,
Не в больнице, не в тюрьме.
Здесь ни пьяни нет, ни брани —
Рада вся моя родня.
И проводятся собранья
Прямо в спальне у меня.
Здесь благообразья царство,
А царем здесь комендант.
Охраняюсь государством,
Как музейный экспонат.
На подъезде нету кода,
Но решетка на окне.
И прибит Моральный Кодекс
В изголовье на стене.
Не страшны мне катаклизмы,
Что хочу себе пою.
В уголке социализма
Проживаю, как в раю.
Все ведут себя культурно,
Гости на пол не плюют.
У меня при входе урна —
В уголке моем уют.
Притащили мне трибуну
В мой прекрасный уголок.
Постучу по ней и сплюну,
Чтоб никто не уволок.
На меня глядит с портрета
Ленин с кепочкой в руке...
Если жить в Стране Советов,
То уж в Красном уголке.
Не хочу я жить в квартире,
Мне теперь все нипочем!
Я пожить могла бы в тире,
Впрочем, все мы в нем живем...
Жить в рабстве так же сладко, как спать ребенку в мокрых пеленках.
Хоть мокро и темно, но тепло и по-своему уютно.
По-своему приятно для Родины быть вечным ребенком
И ждать то похвалы, то любви, то наказанья поминутно.
Сурова наша мать и не часто нас балует любовью —
То грозно смотрит вдаль, шевеля знаменитыми усами,
То лысиной сверкнет, а то поведет мохнатой бровью —
Она так многолика, что мы ее лица не знаем сами.
А Родина в нас верит, но как-то нам не очень доверяет.
И как же доверять, если мы для нее всего лишь дети?!
Следит так умиленно за нами и все время проверяет,
Отбившихся от рук и непослушных держит на примете.
И с колыбели нам наша Родина рассказывала сказки,
Пытаясь убаюкать и рот затыкая нам пустышкой,
Кормила жидкой кашей, баландой, а иногда колбаской,
Все варево свое закрывая железной плотной крышкой.