Кружок друзей Скрябина отправился к нему в дом ужинать. Сколько помню, среди них был и юный, ныне пользующийся мировой известностью Боровский*. Скрябин сидел за столом, окруженный восхищенными друзьями, окруженный заботами и вниманием любимой - красавицы жены. Вечер был победой скрябинской музыки. Вечер там, в людной зале, и тут, в уютной домашней обстановке, был весь обрызган откровениями музыкальных созвучий и сопричастием метких, видящих слов, которые возникают импровизацией, когда душа бьется о душу не как волна о камень, а как крыло о крыло.
Что в музыке? Восторг, нежданность, боль.
Звук с звуком - обручившиеся струи.
Это как говорит слово маори: "дождь, он - венчальный". Облако, туча, молния, гроза, венчальный миг, дожди, блаженная свадьба, расцветшие сады.
И вот в такую блаженную минуту Скрябин вдруг затуманился, лицо его изобразило потерянность и боль, он приподнял свое лицо и тихонько застонал. Странным, нежным голосом, как тоскующая избалованная женщина - как тоскующая лань.
В одно мгновение я снова очутился не в Москве, а на Цейлоне. На жемчужном Цейлоне, у Индийского моря, в Коломбо. Я шел там однажды в парке, в зоологическом саду. Была по-нашему осень, а в Коломбо было жарко и как будто собиралась гроза. Два маленькие случая поразили меня тогда. Я шел мимо загородки, где гордо прохаживался журавль. Над загородкой было высокое, вольное небо. У журавля были подрезаны крылья, и улететь он не мог. Вдруг высоко-высоко в небе явственно очертился священный треугольник, куда-то летели, улетали журавли. И, далекий, высокий, раздался крик журавлей, призыв, зов, зазыв. Пленный журавль взмахнул бессильными крыльями и издал странный, жалостный крик. В то же мгновенье, поняв, что улететь он не может, журавль присел вплоть к земле и замолчал. Только приподнятый к небу длинный и острый клюв указывал на его невыразимую пытку, на пытку плененного, видящего недосяжимый небесный полет.
В тот же час, в том же месте в нескольких минутах от этого и в нескольких шагах я проходил мимо загородок, где были лани. И одна лань, самая маленькая и самая изящная из ланей, звездная лань затосковала среди равнодушных и веселых подруг. Она стала метаться в загородке и потом прильнула к земле, как тот пленный журавль, точно зарыться хотела в землю, и приподняла свой ланий лик, и удивившим меня звуком явила себя, застонала странным, нежным голосом избалованной тоскующей женщины.
Так затосковал тогда Скрябин. В ту же секунду Татьяна Федоровна подбежала к нему встревоженная. "Что с тобой, милый? Хочешь чаю? Хочешь вина?" - лепетала она ласково и растерянно. Мы все притихли. "Вина",капризно протянул Скрябин. Заботница торопливо налила ему стакан красного вина. Он рассеянно посмотрел перед собой. Отхлебнул глоток вина. Отодвинул стакан, встал, подошел к открытому роялю и стал играть.
Можно ли рассказать музыку и узнают ли, как играл тот, кто играл несравненно? Кто слышал, тот знает. Один мудрый сказал: "Пение имеет начало в крике радости или в крике боли".
Другой мудрый сказал: "Музыка - как любовь. Любовь собою существует, через себя. Люблю, потому что люблю. Люблю, чтобы любить". И мудрые в средние века, чтоб к гробнице никто не прикоснулся, чтоб она была священной, близко видимой, но недосяжимой, закрепляли гробницу запетыми гвоздями, зачарованными.
Все это было в том, как играл тогда Скрябин, один - даже среди друзей, даже в своем собственном доме - один. Он, которому хотелось музыкой обнять весь мир.
Сперва играли лунным светом феи,
Мужской диез и женское бемоль,
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи,
Прорвались слева звуки-чародеи,
Запела Воля вскликом слитых воль.
И светлый Эльф, созвучностей король,
Ваял из звуков тонкие камеи.
Завихрил лики в токе звуковом.
Они светились золотом и сталью,
Сменяли радость крайнею печалью,
И шли толпы. И был певучим гром,
И человеку Бог был двойником
Так Скрябина я видел за роялью.
1925, 6 мая. St.-Gilles-sur-Vie, Vend(e
ГОЛУБОЙ ТАЛИСМАН С ЗОЛОТЫМ ОБРАМЛЕНЬЕМ
(Италия)
Новизна звука и света...
Данте
Данте - самое красивое и полнозначащее имя из всех имен европейской поэзии. Им должно начинать и им оканчивать самое краткое и самое долгое рассуждение о Италии, ибо, если захочешь в одном слове почувствовать всю эту богатую блеском и творчеством страну, этот край, озаренный новизною звуков и новизною красок, этот голубой талисман с золотым обрамленьем, скажи только - Данте.
Но вот, произнеся священное это имя - через всю мою жизнь мне дорогое,- ласкавшее мою юность и, как глоток золотого вина, заставляющее мое сердце биться сильнее, когда Солнце глядит к закату и от юности отделяют меня десятилетия,- я вдруг слышу, что в сердце моем, как бы нежно оспаривая ограничительность моего утверждения,- не самое утверждение, а лишь то, что есть в нем ограничительного,- запела всеми звучными голосами перекличка имен: "Как? А Чимабуэ, а Джотто, а Фра Анджелико? А Франциск Ассизский? А Фра Якопоне да Тоди? А Леонардо?" И я слышу львиный рев и клекот орла. Но ни голос льва, ни голос орла не заглушают певучую перекличку имен. "А Микеланджело? А Рафаэль? А Тициан? А Бенвенуто Челлини?" И вот я не кончу никогда. Потому что это не только про себя, но и про меня сказал создатель Персея: "...a me sempre ( dilettato il vederе e gustare ogni sorte di virt("3.
В той прежней России, к которой относится мое детство и моя юность,я родился в 1867 году - мы, будущие поэты и художники, с детства привыкали произносить слово "Италия" как название волшебной страны, где небо особенно синее, где море голубое, где Солнце особенно золотое, где все - живопись, музыка, сладкозвучный язык серенад, гондолы,- куда непременно нужно поехать, когда полюбишь. Такую мечту детства и юности я осуществил в 1897 году, приехав с моей любимой в Равенну, в Рим, в Милан, в Болонью, в Венецию, во Флоренцию, в Неаполь. Но задолго до этого прикосновения к неисчерпаемым красотам Италии, ее искусства, ее певучего языка, ее природы, полной чар тончайшей красоты и упоительной гармонии, я полюбил Италию ребенком. У моей матери была заветная шкатулка, где было множество дорогих ей предметов, камней, медальонов, разных драгоценностей и небольших карточек - снимков с наилучших произведений живописи. О, эта шкатулка! Когда она раскрывалась, передо мною раскрывался мир необыкновенный, наполнявший душу сладким восторгом и мучивший ребенка какою-то странной, сладостной тоской. От птиц, цветов, и деревьев, и бабочек, среди которых протекало мое счастливое детство, мне хотелось туда, в особый мир, который рисовался ребенку, когда раскрывалась заветная шкатулка. "Это - Мадонна Рафаэля,- говорила мне мать особым голосом, в котором слышалась любовь, но также и чувствовалось особенное почтение.- Это - портрет Данте, который был в Аду и в Раю. Это - пинии. Это - Везувий. Венеция, где не ездят на лошадях, а только на лодках". Среди этих ликов была одна старинная, очень синяя эмаль, и была она окружена тонким золотым ободком. Не знаю почему, но мое детское воображение решило, что это-то вот и есть настоящая Италия. Очень старинное, очень синее и в золотом окруженье.
Я думаю так и теперь.
Что поражает меня в итальянском языке, в итальянском искусстве, в итальянском поэтическом творчестве, и в мышлении религиозном, и в мышлении научном - это непрерывность творящего Я, это старинность всех достижений всякой итальянской virt(4. Не сумма отдельных разных людей создавала эту пышную многовековую культуру, а один итальянский дух. При всех различиях разных отъединенных достижений Италии, при всех вражеских столкновениях отдельных частей Италии - друг против друга, при всем торжестве личного начала, индивидуализма, везде и во всем, образно сказывающегося в ненависти Микеланджело к Леонардо да Винчи - до какой степени очевидно и неотрицаемо на всем итальянском лежит печать итальянского духа. Этого уж ни с чем другим не смешаешь. Тут все идет одно к другому, составляя один голубой талисман с золотым обрамленьем. Мне вспоминается поговорка итальянского земледельца: "Vigna piantata da me, moro da mio padre, olivo dal mio nonno"5. Здесь уместно припомнить и другую поговорку того же разряда: "Se il coltivatore non ( pi( forte della sua terra, questa finisce col divorarlo"6. Человек в Италии сильнее своей земли - и потому он так разнообразен и столько у него высоких достижений. Но и земля тут сильна, так сильна, так могуча, что надо было развивать исключительные качества личности, чтоб оказаться сильнее этой земли, и потому здесь, в Италии, каждый победитель земли получил от сильной своей соперницы ее печать, и потому все достойные итальянцы, при великом друг от друга отличии, носят на себе Ее печать, старинную именную печать Италии.