В последние годы с особой силой стал развиваться финляндский окраинский вопрос. Так как характер развития каждого исторического вопроса в значительной мере зависит от условия его возникновения, то попытаемся дать очерк нарождения и развития финляндских недоразумений.
Своеобразное отношение русских к Финляндии началось с того момента, когда надлежало окончательно решить участь этой страны и продолжается вплоть до наших дней, когда на очередь поставлен вопрос о ее теснейшем единении с остальной Империей. Финляндская война 1808 г. не встретила сочувствия в современниках; они почему-то считали вступление русских войск в Финляндию политическим насилием и видели в ней только угождение Наполеону.
Сергей Григорьевич Волконский (впоследствии известный декабрист) не пожелал быть адъютантом главнокомандующего Буксгевдена вследствие того, что считал эту войну несправедливою. Мир, заключенный 6 (18) сентября 1809 г. в Фридрихсгаме и возвещенный пушечными выстрелами жителям Петербурга, не был встречен изъявлениями общественной радости. «Неужели большая часть Финляндии отходит к России?.. О Боже мой! О бедная Швеция, о бедные шведы»!... Вот что было слышно со всех сторон, по заявлению современника Ф. Ф. Вигеля. Новое завоевание будто унизило Россию. В новом приобретении почему-то с негодованием видели подачку Наполеона. Вплоть до 1812 г. русские политики считали даже возможным обратную уступку Финляндии. Только немногие русские, знакомые с историей, сознавали всю важность мира и приближения России к Балтийскому морю.
Причину такого печального явления надо искать в духе того времени, в слабом понимании коренных русских интересов, в малом развитии национального самосознания. Петр Великий и Екатерина II знали, чего хотели и к чему шли своей политикой. Для могущества России первый жертвовал всем. В присоединении Выборга он видел преграду шведам и «полную Петрову граду безопасие». Сообщая царственной супруге своей о победе, он прибавил, что Выборг сделался «крепкой подушкой Санкт-Петербургу». — Петр.
Через головы своих близоруких предшественников Екатерина II часто оглядывалась на Петра Великого, когда предстояло решение серьезных государственных вопросов. Интересов России она также никогда не теряла из вида. «Надеяться могут вспоможения во всем, — ответила она представителям аньяльской конфедерации, — согласно с пользой нашей Империи». «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия, писала она, — суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями... однако ж, и называть их чужестранными и обходиться с ними на таком же основании есть больше нежели ошибка, а можно назвать с достоверностью глупость. Сии провинции, также и Смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтобы они перестали глядеть, как волки к лесу». Общеизвестен также другой ее ответ: «Я не Курляндская герцогиня, а Всероссийская Императрица».
Но затем, когда на престол взошел Император Александр I, началось время потемнения русских исторических идеалов. Русский Царь, воспитанный республиканцем Лагарпом, в сотовариществе с юным польским патриотом Адамом Чарторыйским, не был ознакомлен с историческими преданиями своего народа, тогда как «важнейшая наука для царей — знать свойства своего народа и выгоды земли своей». Гуманный космополит, поклонник европеизма и отвлеченного либерализма перенес все свои симпатии на Запад. Началась печальная эпоха «политики презрения собственной страны во всем, кроме ее стихийных сил».) Мы сбились тогда с своего исторического пути. Наш руководящий класс отучился мыслить, чувствовать и даже говорить по-русски, усвоив себе какой-то особый высокомерный взгляд на Россию. Важнейшие интересы России доверены были дипломатам, у которых не было «ни капли русской крови, ни единого русского чувства». «Пусть бы Александр окружил себя русскими, я ничего не возражал бы, — сказал Наполеон. Нет разве у него русских дворян, которые были бы ему более преданы, чем эти корыстолюбцы (Армфельт, Штейн и др.). Неужели Александр воображает, что они поклонятся ему».
В Александровский период мы потеряли способность понимать наши собственные нужды и впали в национальное равнодушие. Наше сознание не было тогда русским. Нас заела мысль о превосходстве западных начал. Принцип самодержавия представлялся отсталым (Гильфердинг). В характере Александра I преобладали двойственность и колебания, а по государственному строению России он проявил крайне своеобразное понимание, которое вело к тому, что он готов был раздать достояние русского народа первопопавшимся авантюристам. Судьба дарила Россию одной окраиной за другой, но правительство ничего не сделало, чтобы сплотить и объединить их. Долго пришлось уговаривать Императора согласиться на принятие Грузии. В 1801 г. он подписал остзейские привилегии, в 1802 г. основал в Дерпте (Юрьеве) германский университет. Из Бессарабии, по ходатайству Стурдзы, желал создать отдельное конституционное самоуправление, но этому помешал наместник Новой России гр. Воронцов. Из западных губерний Государь соглашался создать Литовское герцогство для графа Огинского. Другие части западной России проектировалось (в 1819 г.) присоединить к Польше, но тогда раздался мужественный голос H. М. Карамзина, напомнивший, что государи клялись «блюсти целость своих держав». Польша, несмотря на противодействие союзников в Вене и возражения ближайших советников — Поццо-ди-Борго, Нессельроде и Штейна — получила конституцию, которую генерал Зайончковский считал «организованной анархией», а Меттерних говорил, что благодаря ей Польша сделалась «пороховым складом».