Три винтовочных залпа разрезали воздух, эхо их прокатилось над землей. Краешек алого солнечного диска торчал вдали за горизонтом. Даже сейчас комок подступает к горлу, когда я вспоминаю те вечерние сумерки одного из последних июльских дней 1942 года и степь недалеко от Дона, наполненную шумом и гомоном отступающего фронта.
А потом лейтенант Василий Сапёрский, который был старше меня на несколько лет, взял меня под руку.
— Такая она, брат, война. У одних волосы успевают стать седыми, пока они воюют, а другие уходят от нас в самом начале, очень уж быстро, чересчур быстро… — Его голос дрожал от волнения.
— Я потерял друга… И остался теперь совсем один, товарищ командир, — тихо прошептал я ему в ответ.
— Почему один? Как ты можешь так говорить?! Ты же среди нас, артиллеристов! Запомни это! С нами ты никогда не будешь чувствовать себя одиноким… Здесь теперь, браток, твоя семья. Мы заменим тебе ее, пока ты не вернешься к своим…
— Не знаю, дойду ли? Ведь отсюда до Польши почти две тысячи километров.
— Далеко… Дальше, чем до Украины или Белоруссии, но мы дойдем и до Польши. Мы знаем, что и твои соотечественники тоже ждут нас, — задумчиво, но с какой-то решительностью в голосе сказал политрук.
— В Польше родились мой дед и… прадед, — признался лейтенант Сапёрский. — Я верю, что фронтовые дороги приведут нас с тобой на землю моей второй родины…
Командир с политруком говорили мне что-то еще, угощали папиросами. Я слушал их идущие от сердца слова, с трудом сдерживая свое волнение.
Два или три часа спустя прямой наводкой из всех орудий батарея открыла огонь по неожиданно появившимся танкам противника. По-видимому, противник не рассчитывал встретить сопротивление на этом участке. Танки двигались один за другим с зажженными фарами. Рев моторов и лязг стальных гусениц нарушали тишину, казалось бы, уже уснувшей степи. Но степь не спала.
Я и сейчас помню, как подносил снаряды, как немели руки и подкашивались ноги от усталости. Но, несмотря на это, я чувствовал, как после каждого выстрела нашего орудия радостно бьется мое сердце. Мне хотелось кричать от радости… и плакать. «Жаль, Казик, что ты не можешь видеть, как горят эти стальные чудовища, как мечутся в страхе фашисты», — думал я.
Команда «Отбой» прозвучала уже где-то после полуночи. Издалека, с северо-запада, доносился сплошной глухой гул моторов. Артиллеристы, чистя стволы орудий, с тревогой прислушивались.
— Плохи наши дела, ребята, — коротко бросил сержант Сорокин, вернувшись с совещания у командира батареи.
Быстро подъехали тракторы, мы прицепили орудия, погрузили ящики с оставшимися снарядами. Сержант сел в кабину рядом с водителем, а мы расположились в кузове прицепа. Впереди нас ждали ночь и неизвестность.
Я устало опустился на твердый сосновый ящик, который подпрыгивал на каждой выбоине. Артиллеристы Мухамед Исмаилов и Грицко Панасюк, накрывшись вместе двумя одеялами, вскоре уснули. Ваня Гришин дремал, сидя на ящике, бормоча что-то во сне. И лишь наводчик Коля Усиченко не спал, погруженный в свои мысли. Я тоже молчал, глядя, как остаются за гусеницами трактора километры пройденного пути.
Ночь стояла волшебная. Небо чистое, как слеза, а на нем огромная сверкающая луна, одна в этой бескрайней пустыне.
В воздухе чувствовалась прохлада. Я достал свернутое одеяло и шинель, от которой еще пахло нафталином. Я чувствовал, как грубые кирзовые сапоги натирают ступни, а портянки жгут икры. Это было мое первое обмундирование, полученное от старшины батареи. Я снял с головы тонкую пилотку и ощутил под пальцами холодок эмали звездочки.
Мы продолжали ехать.
Теперь, как и в сентябре 1939 года, мне пришлось вновь испытать горечь отступления. Я понимал, что все дальше удаляюсь от моих родных мест, от Польши. Не на запад, чего я так страстно желал, а на восток вела эта ухабистая полевая дорога.
Коля Усиченко, очнувшись от задумчивости, внимательно осмотрелся вокруг, придвинулся ко мне поближе:
— Тоскуешь, Станислав, горюешь?! Знаю, друг… Не надо, верь мне, не надо. Мы еще вернемся сюда победителями…
Я обнял Колю за плечо. Он пошарил в кармане брюк и достал губную гармошку. Пластинки сверкнули в свете луны. Коля вытер гармошку о ладонь, слегка провел ею по губам:
Песня понеслась над степью, окутанной легкой туманной дымкой, смешалась с ревом моторов и лязгом гусениц.
Тихим голосом, чтобы не разбудить спящих боевых товарищей, я подхватил мелодию.