— Да, Геннадий Николаевич — настоящий человек. Действительно настоящий человек!
— Есть и другая точка зрения, Мария Васильевна, — осторожно прервал я. — Уже сегодняшняя, современная. Это точка зрения историков, мнение людей, в порядочности которых сомневаться не приходится, они хорошо знали его. Куприянов в Карелии был царь и бог. Огромная власть постепенно и незаметно изменила его, разъела, как ржавчина разъедает крепкую оружейную сталь. Появилось зазнайство, вождизм, как тогда говорили, тяга к спиртному. Об этом знала вся «верхушка», всё его окружение. Знала и молчала. Более того, появились прилипалы, советники, «друзья до гроба», которые от него, разумеется, отшатнулись, когда еще петух не прокричал. А главное… А главное то, что в страшном 1938 году Куприянов, будучи секретарем Карельского обкома партии большевиков, входил, как положено, в состав всесильной «тройки» вместе с тем же Матузенко, полковником, наркомом внутренних дел Карелии, подписывал расстрельные списки. И в списках тех гибельных значились не только чекисты, наследники Ягоды и Ежова, как пишет Геннадий Николаевич в своих тюремных записках, были там имена честных, ни в чем не повинных людей. Было их более двух тысяч человек. Так, может быть, именно это не могли ему простить тот же Прокконен, Сенькин и «еще два-три человека». А возможно, что-то другое было. Не поделили власть, славу, деньги. Были закадычные друзья — стали непримиримые враги. Таких примеров в истории дворцовой жизни предостаточно.
— Не судите, да не судимы будете, — сказала тихо Мария Васильевна.
— А Куприянов судил. Да, у него должность была такая. Попробуй не подпиши список! И тот же Матузенко тут же доложит на Лубянку. Вот и судил. На пытки, на смерть людей посылал, поставив свою державную подпись. Думал ли он, как это ему может аукнуться? Не думал. Знал: сидит в кресле первого секретаря республики крепко. Жданов и Сталин благословили на царствование в Карелии.
— Неужто это Бог его покарал? — вздохнула моя опечаленная собеседница.
— Не Бог, а режим покарал. Режим, который взлелеял Сталин, опираясь на Берию, Маленкова, Ворошилова и на местных князьков, подобных Куприянову. Лично мне по-человечески жалко Куприянова. Более того, я ценю, что он не пал духом после тюрьмы, что многое сделал для Карелии, что он внес огромный вклад в военную историю Карелии. Разбирая его архив, видишь, что это был человек, не лишенный литературного дара, человек со своими слабостями и достоинствами… В архиве в деле Куприянова хранятся все ваши письма, Мария Васильевна. В одном из них вы детально описали свою судьбу и гибель вашего Сегозерского подполья. И еще. Нигде в папках Куприянова я не увидел бумаг, где бы он старался найти, разумеется, после амнистии, после двадцатого съезда партии, осудившего культ Сталина, разыскать своих мучителей с тем, чтобы их наказали. Он что, простил им всё? Или боязнь перед всесильной организацией? Вы-то как, Мария Васильевна?
— Я не хочу о них думать, вспоминать их фамилии.
— Недавно известный наш поэт и переводчик Олег Мишин подарил мне книжечку стихов своего и моего давнего друга Тайсто Сумманена, непростительно рано ушедшего из жизни. Сборник называется «Тени белых ночей». Перевел стихи на русский язык и издал в 2006 году, причем издал на свои деньги, всё тот же честный и бескорыстный Олег Иосифович Мишин. Там, у Тайсто, есть одна огненная, жгучая строка-завещание:
В разговоре возникла пауза.
— Когда я писал повесть «На пути к рассвету» о жизни и смерти Анны Лисицыной и Марии Мелентьевой, — начал я, — мне пришлось много времени провести в архиве обкома партии. Из партийных документов видно, что в Паданы на выручку к вам была направлена группа. Это произошло через месяц после того, как замолчала ваша радиостанция. В группу включили ныне легендарную Марию Мелентьеву. Ее послали выручать вас, товарищ Берта, помните, в целях конспирации вам, Мария Васильевна, было дадено такое имя? Так вот, Мелентьеву послал лично, как и вас, Юрий Владимирович Андропов. И эта группа тоже погибла. Была убита и Мария Мелентьева. Андропов ходатайствовал о присвоении ей посмертно звания Героя Советского Союза.
— О Мелентьевой помнят, — тихо откликнулась Мария Васильевна. — Улица ее именем названа в нашем городе, там же памятник поставили. А кто помнит Игнатьеву, Няттиева? Часто спрашиваю себя, кто вспомнил бы меня, если бы я погибла?