пяток ребят его кормит... У кого ещё есть такая малица? Ни у кого. И совик – малице брат
родной: дыра на дыре, заплата на заплате.
Ваня-Вась предложил Василью Модестовичу:
– Иди ко мне в работники: буду ребят твоих кормить, тебе самому малицу новую и совик
новый дам. И ещё буду давать тебе каждый год за работу из своего стада по важенке. Жена
твоя пусть вместе с нами ходит и за своими оленями смотрит. Её кормить не буду. .
Ледков так ответил:
– Вижу, доброе дело хочешь сделать для меня. Спасибо на том. Только новой малицы я
не хочу. Нового совика тоже не хочу.
– А-а, хочешь оленей больше в год получать? – перебил Ваня-Вась. – Хвалю. За этим
тоже не постою: могу две важенки...
Но Василий Модестович очень вежливо и с большим достоинством остановил Ваню-
Вась.
– Ты не дослушал до конца... Зачем начинаешь говорить, когда не знаешь, что я скажу?
Сначала ты меня послушай. Потом ты будешь говорить, а я буду слушать. Сделаем так, как я
говорю, и тогда скоро сговоримся.
– Так-так... Я и на то опять согласен, наперёд ты поговори, а после – я скажу.
– Новой малицы я не хочу. Совика нового тоже не хочу, – сказал Ледков. – Только не из-за
того, что оленей больше хочу получить за работу...
– А из-за чего же?
Василий Модестович обиделся:
– Не хочу больше с тобой говорить!.. Потому не хочу говорить – слушать ты не желаешь
меня.
До того обидно богачу – кулаки сжимаются: такая вшивая рвань, как Василий Ледков, не
желает разговаривать! А?! С ним, обладателем четырех тысяч голов оленей, не хочет
разговаривать!.. Эх, прошли-прокатились золотые денёчки... Скажи-ка такое Василий Ледков
годов пятнадцать назад – да во всех тундрах не осталось бы местечка для грубияна. А теперь
вот терпи, Ваня-Вась – хороший оленевод... Терпи, когда тебя не только словами, а ещё и
похуже чем обидят!
Подавляя в себе желание побить Василия Модестовича, Ваня-Вась уговаривает и
извиняется:
– Ты уж меня прости на крутом слове, Василий Модестович. Сам знаешь, кипяток я. На
работу ли, на слова ли – мне бы все скорее, скорее! Вот и тебя по привычке поторапливаю...
Норов у меня такой уж. И ты прости... И доскажи уж, сделай милость!.. Буду слушать тебя да
ума-разума набираться.
Лестно Василью Ледкову слушать такие речи. И спокойно, не торопясь, объясняет он
неприятную для богачей истину.
– Ты, Василий Иванович, и я – мы разные с тобой люди. На твоей голове волосы такого
же цвета, как и у лисы на спине. Моя голова черная, как вороново крыло. Твои волосы
мягкие, как шерсть на волке. Мои волосы твёрдые, как осенняя трава. Твой рост чуть
поменьше моего чума, а я чуть повыше оленя. От разных людей и в разных местах родились
мы. Живём и думаем ты и я тоже по-разному. Ты думаешь так: «Возьму я работника, и он
будет оберегать от зверя всё мое стадо. За это я дам ему, работнику, новую малицу, новый
совик да ещё важенку в год. Зверь может попортить и разогнать много голов из моего стада, и
я могу обеднеть. А работник не допустит зверя до стада, и я дам работнику всего одну
важенку да покормлю его с ребятами год. На работника надо истратить меньше оленей, чем
может похватать зверь», – так думаешь ты.
– Говори, говори!.. После я скажу, – хриплым голосом, едва сдерживаясь, выговорил
Василий Иванович.
– Ты обещал прослушать меня. Сказал слово – исполняй его, – посоветовал Ледков.
– Я и исполняю, – хрипит ижемец, – слушаю тебя.
– Слушай, – кивнул Ледков головой. – Я сказал, как ты думаешь. Теперь скажу, как я
думаю... Я думаю так: быть у тебя работником – то же, что быть песцом на цепочке. Туда
побежишь, сюда побежишь – никуда не пускает цепочка. То правда: у меня худая малица, и я
вот как мерзну в ней! А только и хорошее в том, в худой-то, значит, малице есть: чтобы не
замёрзнуть, я много времени за песцами да за лисами гоняюсь. От беготни нагреваюсь. И
промысел опять же нехудой беру. Всё, что напромышляю за зиму, – всё к весне в наш
кооператив сдам. И за это дают мне в кооперативе свинцу и пороху много, сухарей дают,
табаку дают, сахару да чаю дают. Понемножку всего, а на всю мою семью хватает. Бывает,
правду скажу, другой раз и голоду прихватим... Бывает... А только лучше уж поголодать
немножко, чем на свою шею цепочку надевать.
Ваня-Вась крепко стиснул зубы. Лицо его побагровело. Дышал он часто и тяжело, как
будто лез в гору.
Ледков заметил это и закончил шуткой:
– Ещё я так думаю: малица у меня, правда, худая – всё же лучше греет мою шею, чем
цепочка шею песца... А ты, как ты думаешь?
Глядя выше головы Ледкова, Ваня-Вась спросил:
– Всё сказал?
– Всё как будто.
– Теперь я у тебя спрошу. . Можно?
– Как не можно? Спрашивай.
– Много вас... ныне... таких... умнеющих в тундре развелось?
– Не считал я, Василий Иванович, только так думаю: есть сколько ли, – серьезно ответил
Василий Модестович.
Ваня-Вась встретил эту спокойную речь, как пощечину, и поднял кулак над головой
Ледкова:
– Отверну башку!
Ледков не стал ждать, когда высокий, разъяренный Ваня-Вась сделает с ним то же, что
делают все охотники с недобитой куропаткой.
Василий Иванович грузно шагнул было за ним, но Ледков – маленький и тщедушный –
оказался быстрым и поворотливым, как олень.
2
Нежарко и нехолодно. Солнце светит одинаково ярко и в полдень, и в полночь. Звенит
прозрачный воздух под взмахами упругих утиных крыльев. По берегам речек и озер важно
разгуливают гуси; лебеди неторопливо опускаются на голубеющие воды и гордо поднимают
свои головы. Всё это бывает в тундре только раз в году – весною.
Весна в тундре – время, когда птицы, звери и люди возбужденно хлопочут, радостно
поют и кричат, забывают о сне, о невзгодах, об опасностях.
Для таких бедняков, как Василий Модестович Ледков, весна – праздник тепла и сытости.
Сам Ледков, жена и ребятишки – все заняты охотой на птиц. Жена и дети ловят птиц
капканами, а сам Ледков то пешком, то на оленях отправляется подальше от чума и приносит
с собой жирных гусей и уток, тяжеловесных лебедей.
В чуме Василия Модестовича не угасает теперь огонь и не снимается котёл,
наполненный птичьим мясом. В любую минуту каждый член семьи может подойти к котлу и
вытащить любой кусок мяса – гусиного, утиного, лебединого.
В свободное от охоты время Василий Модестович часто поёт в эти дни сказку про
ненецких богатырей:
«Три солнца прошли свой путь к тому времени, как въехал он в лес рогов своих оленей.
И это была середина стада...
Только середина».
Обрывал песню. Прищелкивал языком, подмигивал своим ребятишкам:
– Хо-хо!.. Три солнца прошли, а он в середину стада только заехал. А у нас? Пятнадцать
олешков у нас... Ха-ха-ха, наплевать! Проживём и с пятнадцатью! Да!.. Жили и проживём! А
в работники к богачам многооленщикам не пойдём.
– Пой дальше, отец, – просили дети.
И Василий Модестович пел дальше:
«Шум от движения стада оленей похож на рёв морского прибоя, ломающего изъеденный
весенний лёд. Пар от дыхания оленей над стадом плыл туманом, густым и белым, как молоко
важенки, и глаза не хватали до конца этого молочного облака».
– Вот как жили люди! А у меня вот пимы пропали совсем. Голяшки ещё туда-сюда, а на
подошвах дыры. И нет лишнего оленя у меня, чтобы из кожи, что на лбу оленя, заплатки
выкроить. Нет лишнего, да...
Помолчал немного и лукаво подмигнул жене:
– А мы и так извернёмся! Правда?
Жена промолчала, но старший, десятилетний, сын спросил:
– Как извернёмся?
– А вот как: ты сходи за тремя оленями и запряги их. Я тем временем немного поем,