Но оставим на время эти неприятности и возвратимся к начатому рассказу о плавании моем на «Миносе». Капитан его составлял прямой контраст с командиром «Леонидаса»: это был человек небольшого роста, толстый, с открытым выражением лица и в полном смысле французского слова bon vivant, по-нашему – нечто среднее между кутилой и таким человеком, который любит пожить. Стол на его фрегате был бесподобный, блюда изящные, десерт роскошный, а о винах и говорить нечего. Общество наше на пароходе, кроме капитана, состояло из двух лейтенантов, доктора, комиссара и штурмана; других пассажиров в первой каюте (следовательно, таких, с которыми бы мы были в постоянных сношениях) не было, хотя кроме нас на пароходе были больной негр, три египтянина и какой-то булочник – разумеется, немец: он ехал к Ибрагиму-паше печь бриоши и франц-броты.
Все мы обедали вместе за общим столом, шумно и весело, после обеда пили кофе на палубе, курили кальяны и трубки с аравийским табаком; капитан потчевал нас разными вареньями, шербетами и, между прочим, плохими турецкими конфектами, известными и у нас под названием «рахат-лукум»; комиссар парохода ни разу не мог утерпеть, чтоб не сказать, при виде их: «Voilà une friandise orientale que ces drôles appelent recatacombes». Старший лейтенант, лихой моряк, но человек довольно суровый и простой, беспрестанно возился с огромным пуделем и напевал ему какие-то старые французские военные песни: собака была приучена, не шевелясь, слушать их до известного момента и потом разом вскакнуть к нему на шею.
Ветер был нам противный; лавируя, мы плыли медленно и неровно. К вечеру погода стихла; под утро свежий попутный ветер подул в корму, и мы, подняв все паруса, шли десять узлов в час. Пароход плыл плавно, и, сидя в каюте, можно было забыться, что лишь несколько досок и бревен отделяют вас от морской бездны: казалось, мы были в доме на сухом пути.
Вечер мы посвятили нашей корреспонденции с Европой.
Бесподобная картина беспредельного моря, испещренного множеством островов, с каждым мгновением изменяла вид свой и действием солнечных лучей рисовала новыми восхитительными оттенками живописные очерки берегов, волшебно отделяя их от светло-лазурного небесного свода: мы переплывали Архипелаг.
Острова: Парос, Наксос, Нио, Сент-Орен, Анафия, План, Кандия, Казо и многие другие – сменялись перед нашими глазами в этой восхитительной панораме.
В ночь на четырнадцатое число ветер переменил направление. Поднялась сильная качка, усилившаяся к утру. Небо предвещало бурную погоду, и порывы ветра час от часу становились сильнее.
Наконец, вскоре после полудня, в наших глазах мелькнули предвестники африканского берега: вдали показались мачты прибрежных судов и крылья мельниц.
Александрия лежит так низменно, что берега ее делаются видны лишь на самом близком расстоянии. Наружный их вид не производит приятного впечатления: голая песчаная степь без всякой обстановки – ни пригорка, ни деревца, ни зелени, одни лишь суда, наполняющие гавань, да здания дворца египетского паши и адмиралтейства издали напоминают вам, что это Александрия. Прочее все – землянки и ничтожные мазанки, кроме, разумеется, европейского квартала, где есть и обширная площадь и порядочные дома представителей разных держав, что ясно видно по развевающимся на их кровлях разноцветным национальным флагам.
По мере того, как мы приближались к берегу, ветер усиливался и грозно воздымал бушующие волны; пристать к городу чрезвычайно трудно в бурную погоду. Мы остановили машину, положили судно в дрейф и двумя пушечными выстрелами вызывали с берега опытного лоцмана, чтоб провести нас в порт между бесчисленных подводных камней и отдельных скал, замытых пенистыми волнами. Никто не отвечал на наш призыв. Мы повторили сигнал, но и тут не нашлось охотников выйти к нам на встречу.
– Теперь, – сказал мне капитан, – нам остается поспешно выбрать из двух одно: либо повернуть пароход назад и выплыть в море, чтоб не разбиться о скалы, потому что буря разыгрывается не на шутку, либо, пока море не достигло еще высшей степени волнения, положившись на мою счастливую звезду и на приобретенную мной опытность и знание этого порта, попробовать без лоцмана пробраться к берегу.
Долго думать было нечего: опасность увеличивалась с каждой минутой. Идти обратно в море, в ту минуту, когда касаешься берега, идти в даль, без цели, может быть надолго, пока буря не усмирится, – досадно.
– Я бы, на вашем месте, благословясь, рискнул, – заметил я капитану.
Француз так самолюбив, что не допустит даже из благоразумной предосторожности принять вид нерешимости, а потому командир наш, едва дал мне выговорить, как с твердостью произнес: