— Не пустите — пробьемся силой!
Но тут зашумели солдатики:
— Опять золотопогонникам нашей кровушки захотелось! Братва, сдавай винтовки, навоевались, хватит!
Никакие доводы не действовали на окопных мучеников, рвавшихся к матерям, к женам, к малым ребятам. Стали бросать винтовки в кучу, а когда она выросла в целую гору, вдруг появились спустившиеся с окрестных холмов пароконные и одноконные фуры и ездовые — проворные усачи в каракулевых папахах, вооруженные до зубов, — деловито погрузили оружие в свои повозки. Попутно они так же деловито обшарили и ограбили все санитарные и пассажирские поезда, угодившие в пробку. Вспыхнули пожары — ад кромешный! Здесь поручик Караев лишился чемодана со всеми своими нехитрыми пожитками и дальше ехал уже налегке.
Наконец он добрался до большой узловой станции — от нее до Софиевской, собственно говоря, рукой подать. Но ведь это только так говорится, а попробуйте помесите осенью черноземную грязь раскисших степных дорог лошадиными ногами!
При станции поселок не поселок, город не город, но сорок тысяч жителей, две гимназии — мужская и женская, — крупное железнодорожное депо, элеватор, мучные и винные военные склады. Вспомнил: фронтовой приятель прапорщик Соломко — его потом забрали в штаб дивизии — родом отсюда. Нашел в записной книжке адрес Володи Соломко и решил попроситься на ночлег к его родителям. Авось не прогонят!
У стариков Соломко его приняли радушно: отец прапорщика — бывший железнодорожный машинист, степенный, седоусый — и мать — худенькая старушка с испуганными, кроткими глазами — сами предложили погостить у них сколько нужно. От денег отказались наотрез. Мать даже обиделась, когда поручик вытащил бумажник:
— Ой, что вы, как можно! Вы Володечкин фронтовой товарищ. Какие же тут могут быть деньги!
— А что слышно про Володю?
Старушка горестно вздохнула:
— Ничего не слышно. — Сказала и отвернулась, скрывая слезы.
…Каждый день теперь стал ходить поручик на базар — искать попутную подводу до Софиевской. И все напрасно! Привозу совсем не было. Если кое-кто и торговал на базаре всякой чепуховой зеленью, то лишь местные казаки и казачки из ближайшей к поселку станицы, где еще сидел атаман отдела — древний войсковой старшина со своей полусотней пластунов[4]. Власть кубанского краевого правительства и рады — казачьего парламента — была эфемерной и зыбкой.
По базару в шинелях нараспашку шатались солдаты из эшелонов, застрявших на станции, — голодные, горластые, злые. Кто с винтовкой, кто вовсе без оружия. С базарными торговками объяснялись матом, за семечки платили тем же.
— Вы, паразиты, так вашу и так, совсем здесь в тылу одичали? Какие у солдата-фронтовика могут быть деньги, тем более за семечки?! Полней насыпай, тетка! Всё, хватит! Мерею и больше не просю!
Все внутри кипело у поручика, когда он наблюдал эти сцены. Подойти бы к этим потерявшим всякий стыд и воинский облик «нижним чинам», накричать, призвать к порядку. Черта с два подойдешь! Они сами подошли к поручику. Двое — один с винтовкой, другой со штыком на поясе гимнастерки. Тот, кто был с винтовкой, спросил:
— Эй, землячок, ты какого будешь полка?
— А тебе какое дело? — огрызнулся поручик.
— Из кавалерии, что ли?
— Ну, из кавалерии.
— Уж больно ты форсистый, малый! На офицерика смахиваешь! — сказал тот, кто был со штыком. — Может быть, к Корнилову собрался? Идем с нами, мы тебя к нему проводим!
— А ну прочь лапы! — поручик отбросил цепкую руку, ухватившую его за рукав шинели.
Первый солдат сорвал с плеча винтовку, поручик выхватил из кобуры наган. И вдруг из-за ларька появился третий солдат — фуражка едва держится на затылке, пшеничный чуб растрепан, глаза шалые, счастливые.
— Петруха, Степка, что вы тут чикаетесь? Я самогончиком разжился!
Петруху и Степку как ветром сдуло! Поручик — от греха подальше — быстрым шагом пошел с базара домой.
Через станцию продолжали катиться волны эшелонов, и наконец грянул девятый вал. Солдаты с застрявших поездов пошли «пощупать» винные склады. Пластуны из охраны сопротивления не оказали и перепились вместе с погромщиками.
Два дня и две ночи поселок пил мертвую. Хозяйственные обитатели мещанских домиков — три окна на улицу — потащили домой на горбу, сгибаясь в три погибели, мешки с даровой водкой в бутылках и сотках-мерзавчиках. На третий день поселок очнулся и узнал, что войсковой старшина — атаман отдела исчез, как бы испарился со своей пластунской полусотней и что власть взял ревком. Председателем объявил себя солдат Дербентского пехотного полка Голуб.