Монах, что жил в келье под ним, услышал глухой звук падения, затем наступила подозрительная тишина, он бросился наверх и увидел распростертого на полу дона Луиса.
Император был сильно обеспокоен, но не так напуган, как его секретарь; он счел странным, что никто не заметил раньше признаков болезни, и смотрел на дона Гастелу вопросительно, словно укоряя его за допущенную небрежность. Однако Карл не счел нужным посылать гонца в Вальядолид — стоило ли так торопить события? Лекаря своего он знал — тот часто сгущал краски, с другой стороны, и дон Кисада был человеком крепкого здоровья. Секретарь не посмел возражать против такого оптимистического утвержденья и поспешил выполнить приказ короля — на всякий случай к изголовью больного отрядили отца Франсиско, императорского духовника.
— Вы нашли, кого послать в Куакос вместо дона Кисады? — таков был последний вопрос суверена, и дон Гастелу энергично кивнул, надеясь, что не ошибся в выборе. Он удалился, а император в одиночестве, которое никогда не выпадало ему в эти утренние часы, спокойно предался своем излюбленному занятию. Он велел придвинуть письменный стол и стул поближе к камину и принялся за мемуары, закончив без малейших колебаний последнее недописанное слово. У него в самом деле была прекрасная память.
Он отличался также большой прозорливостью, или удачливостью, в предсказании людских судеб. Дон Луис действительно выжил.
Болезнь долго не отпускала его: много дней подряд все внутри и вовне было зыбким, как лунный свет, теплившаяся в нем искра жизни разгоралась и угасала, словно в такт дыханью далекого моря; волны бодрости то с силою накатывали, то мягко отступали. И если это единоборство жизни со смертью оставило хоть какой-то след в памяти дона Луиса, то лишь в виде привязанности к морю, которую он, человек сухопутный, испытывал отныне и до конца дней.
Очнувшись от забытья, он почувствовал отвращение к собственному состоянию; монах, сидевший при нем, даже сетовал порою на его раздражительный нрав, и это изрядно удивляло тех, кому была известна сдержанность идальго до болезни. Правда, так продолжалось всего несколько дней, позднее, в тягостные, чреватые серьезными последствиями минуты, он снова обрел всем знакомую твердость духа.
Первый раз он поднялся с постели через два месяца и стоял на ногах еще нетвердо, понадобилась поддержка двоих, чтобы посадить его на стул, откуда он наконец мог видеть что-то, кроме четырех стен. Два месяца перед ним маячило лишь темное пятно на белой штукатурке стен, не то чтобы он смотрел на него намеренно, голова невольно поворачивалась в ту сторону, когда мучила сильная боль в спине, и ему казалось, что в таком положении ее легче переносить. Эта иллюзия скоро рассеялась, но он упорно и подолгу неподвижно лежал в этой позе, так что изучил пятно до тонкости, впрочем, на стенах не было ничего, что могло бы порадовать глаз: ни картин, ни икон.
Дон Луис смотрел сквозь оконное стекло, завидуя тем, кто может выйти на воздух, он страдал от грязи, которая сопровождала болезнь, от застойного, спертого воздуха, от запаха пота. Больше всего ему хотелось помыться.
Приход дона Гастелу на несколько минут отвлек его от этих мыслей; секретарь являлся по приказу короля регулярно, осведомлялся, как протекает выздоровление, иногда задерживался поболтать, чтобы затем подробно рассказать королю, как хорошо лечат больного.
— Вам, дон Луис, совершенно незачем спешить с возвращением к вашим обязанностям, легкомыслие было бы непростительным, — увещевал его в это утро дон Гастелу. — Должен вам сказать, что Его Величество с первого дня был уверен в вашем выздоровлении! И сейчас нельзя торопиться. Вам лучше, не правда ли? Пусть время завершит лечение. — Он говорил вкрадчиво и веско, к этой манере он прибегал в беседах с высокопоставленными лицами, чтобы уклониться от прямых вопросов.
— Говорят, на время болезни мне нашли хорошую замену и король не пострадал от моего отсутствия.
— Конечно, нашли хорошую замену, но вы в любом случае останетесь на своем посту, и как только будете в состоянии… разумеется, не сейчас, однако…