Иногда католики молятся вместе, но это еще на значит, что их молитва общая. У тех монашествующих сестер, где я чаще всего служу или сослуживаю, мы, иереи, полным голосом поем Евангелие и анафору — а большинство сестер следят по книжке. Чтобы найти более настоящих монахов, я часто езжу в Вифлеем: в Иерусалиме нет лучшего богослужения.
И униаты не далеки от этого духа. Подумать только: вследствие того, что им внушили, что иерей должен совершать Литургию ежедневно, шесть раз в неделю священник служит один. А если по воскресениям он чем–нибудь занят, например исполнением работы регента, тогда и по воскресениям он служит особо «свою мессу». Или еще когда, для большей торжественности, священник служит диаконом, вопреки канонам. Он это делает для народа: для своей духовной жизни важно только, чтоб он отслужил «свою».
И мы, русские, не выпутались. Как говорил покойный о. Кулик [9], мы не латинские, не православные священники, а что–то особое.
Новые католические течения освободились от всякого ложного чувства ритуальной обязанности. Они стремятся к настоящей общественной молитве. Но не путем объединения с тайной мистической Церкви, как мы делаем на Востоке. Понятие о «священном», которое имелось на Западе, они отбросили как ложное — а нового или древнего понятия они не ищут, потому что хотят быть «от мира сего», где, говорят, нет места для «священного».
Понятие о «священном» было у католиков субъективным и условным, о чем можно заметить доказательства даже в обрядах почитания Святых Даров, которыми они недавно так гордились. 20 лет тому назад собор американских епископов, желая совершить экуменический жест, выбрал для изображения на иконочке в память собора — Владимирскую Божью Матерь. На обратной стороне объяснялось происхождение этой иконы и прибавлялось: «Эту икону благословил кардинал С. вместе с собором епископов». Католическим семинаристам в паломничестве я не могу указать в монастырских усыпальницах Иудейской пустыни на то, что черепа сохраняют «дух святости». Для них это может быть только шутка, и от неожиданности они хохочут. Чего я не могу указать семинаристам, тому русские евреи охотно верят и сами удостоверяются. Один католик, заслуживавший большого уважения и к тому же консервативного нрава, говорил шутя о том, чтоб захватить кость для своей собаки. Говорил он это не передо мною, зная, что такие шутки я не понимаю. Но тут и французский дух. Директор нашего дома — благообразнейший французский священник. Его надежда — что христиане уразумеются и уничтожат Животворящий Гроб, на основе того, что он некрасив, и что только местность подлинна. Хорошо, что католики не могут ничего предпринять без совладельцев греков и армян.
Для меня лично русское богопочитание — земной рай. Этого рая я себя сознательно лишил, став католиком. Очаровывает меня игра Духа Святаго в католической Церкви. Но одно дело лишиться рая — другое отрицаться. К тому же нам, русским католикам, вменяют в строгую обязанность оставаться верными своим, русским преданиям.
Дело не в обрядности, а в том, что участники богослужения вдохновлялись образами тех подвижников, чьими наследниками они являются. У нас с греками общий обряд. Но чаще всего греческое духовенство производит впечатление полной небрежности, полного забвения своих подвижников — результат получается обратный. Поэтому не так уж важно — вводить или не вводить литургию св. Иакова, не в том дело.
Помню, как вовсе не противно, а скорей умилительно мне было сослужить с распутным священником незадолго до того дня, когда он убежал: чувствовались глубокая скорбь и смирение — он был русский. А когда католический распутный священник служит, чуешь больше какое–то казуистическое самооправдание в том, что хоть не положено совершать службу в греховном состоянии, он это все–таки делает. Вообще, обрядность не принимается как молитва. Об этом идут анекдоты. Не без основы: бывает, в смертельной опасности, что люди просят священника, чтоб он перестал читать часы и начал молиться.
Как часто католическое душеполезное чтение для нас не назидательно, а скорей отвратительно, а потому и соблазнительно. Во «Фиоретти» [10], которые вообще нам так дороги, читаешь в главе 44, что степень духовного совершенства — в зависимости от степени страдания, которое праведник испытывает, размышляя о распятии. Тогда именно соображаешь, что путь, который открыл св. Франциск, для нас закрыт. Тут большая опасность для русского, находящегося среди католиков: те обряды, те мысли, которыми питаются католики, сами по себе не плохи, а нам чужды. Неподготовленная душа падает в уныние, в томление и потом в равнодушие. Из рожденных русских, кроме пяти–шести среди нашего католического духовенства, о других лучше не спрашивать: в лучшем случае, они стали неврастениками. Это массовое явление, с которым неблагоразумно было бы не считаться.
9
Кулик Александр — католический священник византийского обряда, протоиерей (1916–1966). Во время II Ватиканского собора был официальным переводчиком при наблюдателях от Русской Православной Церкви Московского Патриархата, а также переводчиком на аудиенциях папы Павла VI. В последние годы жизни служил настоятелем русской католической церкви Пресвятой Троицы в Париже
10
«Fioretti» — (лат.) «Цветочки», книга полулегендарных рассказов о св. Франциске Ассизском.