– Что вам не по вкусу, Теодор? – спросил Ванзаров, не одобрявший прессу вообще, а крикливый «Листок» – особенно.
– Ничего интересного. Хоть бы какое завалящее сенсационное преступление.
– Что бы вас устроило?
– А что у вас есть, Ванзаров? – насторожился Федя.
– Вопрос гипотетический, Теодор.
– А, гипнотический… – Федор относился к словам с некоторой вольностью. – Ну, скажем… – Он мечтательно задумался. – В чане с вареньем всплывает глаз! Или в сундуке находят обрубок человеческого тела! Или, скажем, господина убивают золотой спицей! Да мало ли чего можно придумать…
– Пишите, Теодор, криминальные романы, огребете кучу денег. Только псевдоним подберите звучный. Лучше – из трех букв. Что-нибудь вроде «Чиж» или «Пыж».
Федя понимающе кивнул.
– Дескать, краткость – мать таланта?
– Нет, краски типографской изведете меньше, а доверчивый читатель запомнит быстрее.
– Эх, времени нет, – ответил Федя, позевывая. – Утром надо вечерний номер сдавать, вечером – утренний. Кручусь как белка на поводке…
– Могу предложить убитых фабричных, – сказал Ванзаров.
– Да, негусто… Что поделать, беру. Номер надо закрывать…
Федор излился благодарностями и исчез. Запах от него исчезать не спешил.
– Родион Георгиевич, а не этих фабричных ты имел в виду? – спросил Ивлев, кивая на сводку.
Ванзаров не стал скрытничать или водить за нос опытного сыщика. Некрасиво и бесполезно.
– А что тебе покоя не дает? Дело вроде пустяковое, вон пристав сам взялся. Значит, уверен, что дня за три справится.
– Логичного ответа у меня нет, Иван Андреевич, – ответил Ванзаров. – А морочить вам голову психологическими предположениями считаю нечестным.
– Значит, призрак, говоришь?
– Не я, свидетели такую странную ерунду утверждают.
– Надежный свидетель-то? Чай, не барышня?
– Далеко не барышня. Леший с Обводного.
– О, у этого жулика глаз верный, – сказал Ивлев. – Ну, займись, раз так невтерпеж. У нас своих-то дел, конечно, мало…
– Не мало. Но отпустить жалко. Любопытство – мой тяжкий грех. Как и любовь к родственникам, особо к старшему брату. Ничего не могу с собой поделать.
– Как будешь ловить призрака?
– Обычными силками: логика, психология и криминалистика…
Ванзаров направился к деревянному полированному ящику фирмы Simens, покрутил ручку вызова, назвал барышне на коммутаторе номер из четырех цифр в Департаменте полиции, послушал шуршащую тишину, пока из нее не выскочил громогласный вопль: «Лебедев у аппарата!»
Пожелав доброго утра и прочих радостей жизни, он спросил, как там поживают трупы. Удалось установить орудие убийства? На что получил исчерпывающий ответ: трупы поживают прекрасно, порезы изучены, но все подробности – вечером в театре.
Ванзаров еще пытался выудить секрет, но Аполлон Григорьевич был неумолим: только в театре. Одному ему наслаждаться высоким искусством тоскливо. А так у него гарантия, что дорогой друг не придумает десяток оправданий, чтобы не явиться. Ванзарову пожелали запастись терпением. На чем телефонный аппарат отключился. Все-таки неприятное изобретение. Не видя собеседника, трудно держать его в своей власти. Придется идти в театр. Что Ванзаров, честно говоря, совершенно не планировал.
Ивлев занялся составлением какого-то отчета, в приемной появились и другие чиновники. Ванзаров посмотрел на стопку дел, что дожидалась его, на чернильную ручку, на чернильницу и понял, что сегодня никто не заставит его портить бумаги отчетами и докладами. Что он ненавидел так же сильно, как любил мудрость Сократа. Никуда не денутся, подождут отчеты.
Вытащив справочник «Весь Петербург за 1901 год», Ванзаров проверил адрес, пожелал коллегам исключительных успехов и покинул управление. На улице он тщательно осмотрелся, опасаясь появления из-за угла любимого брата. Офицерская была свободна от родственников. Ванзаров поймал пролетку и назвал адрес на Рижском проспекте.
• 13 •
Доктор Чечотт был прекрасно осведомлен, какая стая мелких и крупных жуликов вертится вокруг благотворительности и попечения немощных, а душевнобольных – особенно. Но эта барышня была редким исключением. Была она прекрасна решительно во всем. Чистое, светлое, несовременное лицо, напоминавшее красавиц с гравюр прошлого века. У нее была шелковистая кожа и светлые волосы, что выдавало в ней породу и благородную шляхетскую кровь, которая всегда возьмет верх. Чечотту нравилось и воспитание барышни, и манера общения, и, конечно, робкие попытки говорить на языке предков. И хоть она коверкала даже простые польские слова, но так старалась, что Чечотт не мог не умиляться. Что же до образования, у дочери знаменитого профессора классической филологии Петербургского университета Заварского оно было выше всяких похвал. Барышня неплохо могла говорить на латыни. Фигурка ее, ладная, завернутая в модные наряды, была столь хороша, что на нее лучше бы и не смотреть. Даже значок Общества попечения душевнобольных, вызывавший у Чечотта неприязнь, на ней выглядел орденом достоинства.