Снова жизнь пошла - тишь да гладь. Илья с отцом в поле, только не дается ему крестьянский труд. Пахать - не портами махать. Соха - ее чувствовать надобно. Как в земле идет, где поднадавить, где послабить. Не умеючи, то ремень порвешь, то лошадь запаришь. Не может Илья никак с силушкой своей совладать. Играет она в нем, наружу просится; то борозда вбок уйдет, то Серко встанет - пар от него идет, ровно из проруби на морозе. Ну да ничего, научится.
Пару недель всего-то и прошло, как беда приключилась. Собралось несколько сельчан в город, на ярмарку. Как получилось, никто и не понял, что все золото-серебро найденное, с собою взяли, на продажу. Опять же, насчет кузни поговорить. Видно, желание глаза застило. Припрятали в ворохе тряпья, подались. И наехали на людей лихих. Думать забыли, когда в краях этих тати водились. Только сказки да предания про них и остались. К тому же, в сказках да преданиях разбойнички все больше за народ стояли, защищали от обид, потому как сами из народа. Эти же все забрали, в одних портах домой пустили, мало, что жизни не лишили. Сколько их было? - Видимо-невидимо. Велики глаза у страха. Может, и было всего ничего, а страх глаза пошире разъял... Что ж теперь делать-то? В город управу искать? Да как же в город - ушли куда люди лихие, али стерегут, дорогу-то?.. И то сказать - а ну как поймают их да выспросят, откуда серебро-золото взялось? Не случилось бы, как в присказке: пошел порты из беды выручать, так и головы лишился...
Притихла деревушка. Не бегают в лес ребятишки, девки с парнями все больше на бережку, в виду. По избам топоры-косы-вилы вострее вострого держат. Иного оружия нету - была одна сабля, от диких во времена незапамятные осталась, и ту куда-то подевали.
День к вечеру опускался, как раз Илья с Иваном пристройку закончили. Дверь навесили. Никто из деревенских не заметил; не до того было. Осмотрели со всех сторон, довольны остались. Присели на лавку. Видит Иван, неладное что-то с Ильей творится. Неспокойный он. Спросил напрямки.
Тут Илья ему прямо и ответил, не стал запираться. Негоже ему в избе отсиживаться. Отпусти, батюшка, золото-серебро людям вернуть, с разбойничками силушкою переведаться, за обиду посчитаться. Начал было его Иван отговаривать: что тебе золото - ветром нанесло, ветром унесло, - не слушает. Слово поперек не говорит, а в голове супротивное держит. Задумался Иван. Понятно, не об золоте сын думает, о людях обиженных. Может, и впрямь так судьбой заповедано? Уж больно к одному все складывается. Столько всего случилось, чего прежде никогда не бывало. Не то что дедами не сказывалось, - прадедами. Не пойдет Илья против слова родительского, только к добру ли против воли удержать? Самого, небось, не особо неволили...
- Добро, Илья, иди, - сказал Иван, и сам себе подивился. Совсем другое молвить хотел: пойдем в избу, поужинаем, пораскинем умом, что да как. Будто подменил кто-то слова. Знать, судьба...
- Прости, батюшка, коли что не так, - поднялся Илья. - Я скоренько обернуться постараюсь.
- Так ты что же, вот прям сейчас?.. На ночь глядя?..
- Чего ж тянуть-то?.. Может, они уже за тридевять земель подались, тогда трудненько придется... Да и есть у меня одна задумка...
- Вот оно значит как, - протянул Иван. И подумал вдруг: ему б лет хоть с десяток с плеч скинуть, сам бы пошел. - Добро, - повторил. - Ступай. А с матерью я сам... Смотри только, чтоб обратно побыстрее... И помни еще: кровь людская - не водица, не проливай понапрасну-то...
- Батюшка...
Хотел Илья в ноги отцу броситься, да тот не дал - обнял, прижал к себе крепко, отнял от груди, в глаза глянул.
- Ступай...
Повернулся Илья, зашагал решительно к воротам, пальцы в кулаки сжимает-разжимает. Не успел десятка шагов сделать - зря делом рук своих любовались: разметал жеребеночек стойло, дверь с петель - ровно не из дерева, ровно из улья осиного сделаны, в два прыжка рядом с Ильей оказался, глазом косит. Куда ж ты, хозяин, без меня собрался? спрашивает. Тут уж и дурню ясно станет, а Иван с Ильей не дурни стать. Переглянулись промеж себя, да и расхохотались. Махнул рукой Иван, в избу пошел. А Илья за ворота, да к лесу...
Идет по дорожке лесной, поторапливается. Жеребеночек рядышком держится. Вот уж наделы позади остались, а до того места, где страннички людей обидели, еще версты две, не меньше. Засветло б туда попасть, да осмотреться хорошенько. Они ведь лошадей с собой забрали, и телеги, не может такого быть, чтоб следов никаких не осталось. К тому же, знали, что погоня если и будет, то не скорая, могли особо не таится. Сумеречно в лесу становится, приумолкли звуки дневные. Прислушивается Илья - в такой тишине любой звук издалека слыхать. А тут на тебе - баба навстречу, с лукошком. Травы какие-то собирать ходила, не иначе как знахарка. Незнакомая, не из ихней деревни. Идет, не торопится, слово, должно быть, заветное знает.
- Далеко ли торопишься, добрый молодец?
Глядит Илья, не поймет толком. По виду - баба, а голос звонкий, как у девки. Станом крепка, лицом приятна, походка плавная, а глаза - зеленые-презеленые. С такой днем встретишься, опаска возьмет, не то что в сумерках посередь леса...
- Что молчишь, язык проглотил? - поддразнивает. - Али девки прохожей испугался?
- Ничего я не испугался, - буркнул Илья.
- На базар, что ли, собрался? Жеребенка ведешь...
- Увязался...
- Ну, не хочешь говорить, не говори. Мне с тобой тоже разговаривать недосуг.
И пошла было себе дальше, да остановил ее Илья.
- Ты это, погодь маленько. Ты здесь ничего не слышала?
- Птицы поют, звери бегают, деревья листвой шелестят. Лягушки, вон, квакают.
- Не про то я...
- А про что?..
И как только случилось, что Илья ей рассказал? Не собирался ведь, хотел попрощаться и идти себе, рот открыл - и слово за слово, ровно из дырявого мешка. Спокойно выслушала, голову набок чуть склонила, в глаза смотрит и слушает.
- Вон оно значит как, - протянула, как пропела, когда Илья замолчал, коря себя на чем свет стоит. - Смерклось уже, ничего не разглядишь. Идем со мной, помогу тебе.
- Да ты что! - шарахнулся Илья в сторону.
- Идем, идем. Я здесь недалече живу. Не бойся, не обижу.
Не умеет Илья с девками да бабами себя держать. Ефросинья для него уж и невесту подыскала, а он, как с печи встал, не то что заговорил - и не посмотрел толком ни на одну. Если б не жеребенок, в жизнь не пошел бы. А то ли баба, то ли девка - потрепала стригунка по холке, тот прижался к ней, словно к родной, глянул на Илью большим глазом. Ну, коли так... Того не вспомнил, как покупал.
Свернула с дороги - и в лес. По тропинке. Не было ее, когда мимо шел, иначе заметил бы. Голову под топор, конечно, не положу, а не было. И прытко так идет, легко, ровно летит. Жеребенок впереди, Илья чуть приотстал.
- Так ты что же, одна живешь здесь?
- А ты чего спрашиваешь: просто так, али интерес какой есть?
Тьфу ты, лучше уж молчать.
Озирается Илья. Он сюда прежде не забегал. Ну, может один раз и было. Оврага вот этого, к которому вышли, не помнит. Ни родника, ни избушки по другую сторону. Вниз спустились, она в сторону свернула, не стала подниматься. По дну оврага пошла, не так, чтобы далеко. Остановилась, Илью подождала. Сунула руку в лукошко, достала траву какую-то невзрачную, протянула.
- Разжуй хорошенько, и проглоти.
Как бы не так! Не на того напала... Кабы не взгляд этих глаз, зеленых-презеленых...
Взял Илья траву, сделал, как велено было.
- Смотри теперь.
Смотрит Илья, будто маревом каким склон оврага подернулся. Разошлась в стороны зелень свежая, открылась дверь, железом окованная, семью замками пудовыми завешенная.
- Не всякому дано замки снять, не всякому дверь откроется. Гляди.
Опять сунула руку в лукошко, опять траву достала. Приложила к замку. Ахнул замок, разлетелся в кусочки мелкие. А чему удивляться-то? Перед разрыв-травой ни один не устоит. Только смотрит Илья - не было замка, ан опять на прежнем месте висит.