А потом увидел Илья, вымахнула из леса туча черная, понеслась через поля к деревушке. Не сразу понял, что это дикие. Только как понял, крылья сложил свои невидимые, чтобы сверху орлом броситься, - нет, не дано ему вступиться. По-прежнему парит он в вышине, сердце из груди рвется, из уст - крик неслышимый, а поделать ничего не может. Внизу же искорки зажглись, понеслись молниями, ударили в ближние крыши, огнем к небу взметнулись...
И вот уже Илья не в небе, - посреди улицы. И видит, и слышит, а двинуться по-прежнему не может. Гудит пламя, сизый дым по земле стелется, не продохнуть, мечутся люди, пытаясь спастись от всадников, да только где там... Свистнет стрела, - уткнется в траву тот, кто мгновение назад живым был. Метнется гадюкой черной аркан, - поволок всадник того, кто мгновение назад свободным был. Мелькнет в дыму клинок, коротко торкнет копье - пошатнется и припадет на колени тот, кому на роду написано было, постоит так да и опустится мягко, ровно вздремнуть прилег. Вой, крики, треск огненный, ржание, грохот изб оседающих - бьется в голове Ильи единым боем, - но не отвернуться, ни глаза закрыть, ни уши заткнуть...
Сколько прошло времени, спроси - не ответит. Может, час, а может - несколько мгновений. Только за это время столько увидел, - больше, чем за всю прожитую жизнь. Иным такие видения волосы в зимний цвет красят, Илья очнулся - с такой силой пальцы в камень печной впились, как только в песок не искрошил... Сердце из груди рвется, воздуху не хватает, слезы злые глаза застят... Все сам видел, о чем Тимоха умолчал. И как пал под саблей ратай, с вилами на всадника кинувшийся, как другой всадник поволок на аркане жену его, мать Васяткину, и как сам мальчик, бросившийся вслед, напоролся на копье и упал, истекая кровью...
А в избе тихо. Ни звука. Старец гусли снова за спину задвинул, глаза невидящие веками прикрыты. Застыли Тимоха с Васяткой, ровно деревянные.
Сколько так просидели - неведомо.
Наконец, Звенислов поднялся.
- Ну что ж, хозяин ласковый, спасибо тебе, за то, что напоил-накормил, отдых дал путникам усталым. Пора нам. Кваску, напоследок, не найдется ли?
- В чулане, на полке. Кринка там, рядом с ковшом, который в виде ладьи. Старенький такой ковш, почернел уже. Только, боюсь, и того не наберется...
И точно, не набралось. Принес Тимоха, едва больше половины ковша. Старцу протянул, сам глоток сделал, Васятку попотчевал, поставил на стол. Взял в руки палку свою ореховую. Поднялись люди странные, стали в дверях, поклонились поясно.
- Бывай здоров, хозяин. Извини уж, что потревожили, ежели что не так...
- Так, не так, перетакивать нечего... Эх, страннички! - воскликнул вдруг Илья и шарахнул кулаком по печи. - Разбередили сердце молодеческое!.. Что же это? Как же это? Дикие там домы разоряют, детей сиротят, а я здесь...
- А я здесь... - поддразнил Звенислов. - Кто ж виноват, что ты здесь? Ступай в Киев, там новый князь дружину набирает, ему богатыри нужны. А пуще земле нашей, матушке...
- Пустобрех ты! Сказано же было, нездоров я, немощен...
- Погоди, погоди, - Тимоха прищурил глаз. - Нездоров, или немощен?..
- Ноги у меня не ходят, - буркнул Илья и уставился в угол.
- А в руках силушка есть? Ну-ка, держи палку.
Звенислов протянул Илье орешину и, как только тот, не понимая, зачем, ухватил ее за конец, - дернул. Даром что выглядит неказисто, - слетел Илья с печи, - и об пол со всей дури.
- Да ты... Да ты что... - вскочил на ноги и замер с открытым ртом.
Сколько лет на ногах не стоял, уж и надежду потерял, и вдруг...
- Ты, Илья, на лавку присядь, да кваску хлебни, - услышал он насмешливый голос Звенислова. - А то, не ровен час, от радости с ума соскочишь, как с печи летел...
Не помнит себя Илья. Присел на лавку, ухватил ковш, махнул единым разом. Не квас по горлу, огонь живой побежал по жилам; дыханье сперло, тело силушкой наливается, ровно растение по весне соком земным.
- Ты только того, охолони сперва маленько. Снова на печь, и в себя приди. Дров не наломай. Подумай и реши, что да как. А нам пора.
Какой там - на печь. Выскочил Илья из горницы, ухватил Звенислова за плечо, к себе развернул.
- Кто же вы, люди хожалые, люди странные? Уж не те ли самые калики, о которых мне деды рассказывали?..
- Ты, Илья, думай себе как хочешь, твоя воля, а только ежели придется когда тебе по жизни с каликами столкнуться, обходись с ними ласково, приветливо, вот как с нами обошелся. Обиды не чини. Запомни еще: коли приведет тебя дорога в дружину княжескую, не вступай в рать с Святогором-богатырем, потому - первый он среди прочих остался; ни с Микулушкой Селяниновичем - любит его мать-сыра-земля, не даст в обиду; ни с Вольгой Святославичем - этот не силою, хитростью возьмет. Коли последуешь этому совету, - не написана тебе смерть на рати; коли не последуешь... Ну да сам не дурак...
- Погодь... погодь еще немного. Как... чем я могу отблагодарить вас?..
- Нас?.. Ты не нас, ты бабе спасибо скажи, что нам твой двор указала.
- Бабе?.. Какой бабе?..
- Откуда ж мне знать?.. Плотная такая, лицом светлая... Да, глаза у нее еще зеленые-презеленые...
- Должно быть, Велеслава... Больше некому...
- Может, она, а может, и нет... - Тимоха с улыбкой взглянул на Илью. - Ты еще вот что не забывай: зубы у медведя, и когти страшные... Про дружину подумай, про землю нашу... А теперь - прощевай.
- Еще одно слово: увидимся ли когда еще?
- Гора с горой не сходится, Илья, а человек с человеком... Не горы, чай. Свидимся.
И пошли себе со двора.
Только вот что удивительно: сколько потом Илья не выведывал осторожненько, никто из деревенских странников не встречал...
Давно уже скрылись за воротами люди хожалые, а Илья все никак места себе не найдет. Переполняет радость грудь молодецкую, рвется наружу, не удержать. Вбежал в избу, ухватил лавку, поднял, на место ухнул; стол ухватил - и этот, легче перышка. Мало, наружу не выкинул. Кровь играет, себя не чует. Сдурел совсем, что глухарь на току. Верит - и не верит, боится поверить. То в присядку пустится, - неловко, смешно, да кто ж осудит-то? То в сени выскочит - к Велеславе бежать, в ножки кланяться. Угомонился наконец, присел на лавку, голова пустая, рот до ушей - дурачок деревенский, да и только. Поднялся, выскочил в сени, сунул голову в кадку с водой, - и обратно на лавку. Как быть, что делать? Правду Тимоха сказал, охолонуть маленько надобно, в себя прийти, поразмыслить.
А как Бояна с Васяткой вспомнил, так и совсем радость отхлынула. Беда на Русь вернулась. Усмирили одних диких, исчезли они с лица земли, - другие пришли на их место. Такие же свирепые, волки степные хищные. Богатырей князь в дружину ищет, новых заместо старых. Неспроста странники в избу к нему заглянули, ох, неспроста. Знать, не суждена ему жизнь мирная, хлебопашеская. Знать, лежит его дорога в Киев-град, ко двору княжескому.
Но что же отец с матерью? Как же они? Один ведь он у них... Не успеют порадоваться, что сын их снова на ногах, что сбылась мечта их давняя, заветная, а он... Поклон вам земной, отец-матушка, прощевайте, ждет меня дорога дальняя да подвиги славные, богатырские? И то сказать, какой из Ильи воин? Он сроду никакого оружия в руках не держал. Хотя, по правде, он и пахарь никакой.
Нет, правду сказал Тимоха, тут с кондачка не решишь.
Вернулись отец с матерью. Лежит Илья на печи, как прежде. Сказал, что заходили странники, передохнули маленько, и пошли себе дальше. Приветил, как мог. Только Ивану с Ефросиньей не до странников. Умаялись, а еще по избе дел - не переделать. Пока ужинали, все про пашню разговор вели. Позаросла сильно, пни, кажется, с каждым годом все дальше и дальше корни пускают. Лес придвигается, скоро совсем от надела ничего не останется. Хорошо бы родственников на помощь позвать, да куда там - у них самих то же самое. Поужинали - мать корову доить, отец - стучит чем-то возле огорода. А Илья на печи думу думает, да времени подходящего ждет.