Не успѣлъ Костромитиновъ сѣсть, какъ одинъ за другимъ стали просить у меня слова и задавать вопросы гласные, изъ разряда лицъ хозяйственныхъ и серьезно-дѣловыхъ. Я сидѣлъ и терпѣливо ждалъ, предвкушая близкій конецъ этому „страшному” вопросу. Георгій Николаевичъ, припертый къ стѣнѣ, началъ отдѣлываться путаными поясненіями. Какъ умный человѣкъ онъ понялъ, что надо изъ создавшагося глупо-обиднаго для него положенія съ честью выйти, но было поздно. Его предложеніе сдать докладъ въ особую комиссію провалилось. Собраніе потребовало неотлагательной баллотировки по существу. Подчиняясь волѣ Собранія, я поставилъ возбужденный Костромитинозьшъ вопросъ на голоса. За принятіе доклада изъ всего Собранія всталъ лишь самъ Георгій Николаевичъ, озлобленный и красный, Протопоповъ и Племянниковъ... Часъ былъ поздній — всѣ отъ духоты окончательно изнемогали... Я предложилъ заслушать доклады мелкой земской единицы и др. Собраніе взмолилось и постановило все, какъ не относящееся до земской смѣты, отложить до слѣдующаго Собранія.
Награжденъ я былъ дружными апплодисментами. Подобнымъ же знакомъ вниманія мои земляки баловали меня и въ послѣдующихъ моихъ выступленіяхъ въ качествѣ предсѣдателя. Свой первый экзаменъ я сдалъ благополучно, несмотря ни на что. Но наши крайніе элементы, вродѣ Костромитинова и др., возненавидѣли меня куда яростнѣе, чѣмъ моего предшественника. Про Клафтона и говорить нечего.
66
По окончаніи Собранія я былъ приглашенъ ставропольцами на прощальные проводы, которые состоялись въ помѣщеніи Ставропольскаго Уѣзднаго Съѣзда и носили удивительно теплый и задушевно-дружескій характеръ.
Вспоминая чередовавшіяся въ моей жизни событія, я лишь мысленно могу себѣ возстанавливать образы людей, встрѣтившихся на моемъ житейскомъ пути. Все безжалостно изъято чудовищной стихіей изъ долгими годами накопленной сокровищницы моего драгоцѣннаго семейнаго и служебнаго архива.
Среди разнаго фотографическаго матеріала, хранившагося въ моей библіотекѣ, имѣлась, между прочимъ, цѣлая серія цѣннѣйшихъ для насъ съ женой объемистыхъ альбомовъ въ великолѣпныхъ шагреневыхъ переплетахъ съ надписями золотыми тиснеными буквами: „А. К. и А. Н. Наумовымъ — въ знакъ признательности на память отъ служащихъ”. На каждомъ изъ четырехъ альбомовъ обозначалось наименованіе того имѣнія, отъ котораго эти служащіе намъ его подносили.
Наряду съ ними, въ особой, солидной, тоже объемистой, красно-шагреневой папкѣ, хранилось до 40 большихъ фотографій — снимковъ съ фасада и внутреннихъ помѣщеній нашего самарскаго дома. Какъ описать всю ту красоту линій, всю гармоничность пропорцій, которыя выявилъ на дѣлѣ съ огромнымъ художественнымъ чутьемъ талантливый архитекторъ — милѣйшій мой другъ Александръ Александровичъ Щербачевъ! Главный секретъ красоты заключался въ томъ, что, вопреки всяческимъ запугиваніямъ и отговариваніямъ, весь передній фасадъ дома былъ выложенъ изъ жигулевскаго камня, нѣкоторыя же части его, какъ напримѣръ, колонны на парадномъ подъѣздѣ, высѣкались изъ цѣльныхъ колоссальнѣйшихъ глыбъ. Изъ того же самаго камня, изъ котораго сложенъ былъ весь фасадъ, я велѣлъ сдѣлать большой, въ ростъ человѣка, каминъ для своего кабинета, отшлифовавъ его такъ же, какъ обычно это дѣлалось для выдѣлки мрамора. Получилось нѣчто исключительно красивое и импозантное, напоминавшее цѣннѣйшій матеріалъ далекой Италіи.
Домъ нашъ обращалъ на себя всеобщее вниманіе, имъ, бывало, постоянно любовались пассажиры съ проходившихъ мимо него пароходовъ, а городскіе извозчики неизмѣнно подвозили заѣзжую публику къ нему и показывали его, как свою городскую гордость, выпрашивая отъ своихъ сѣдоковъ лишнія чаевыя.
Многое этотъ домъ перенесъ со временъ революціоннаго 1917 года: немало перемѣнилъ онъ разныхъ хозяевъ и временныхъ обитателей, включая разные „ревкомы” и т. п. Но никто, надо думать, еще не стеръ того изображенія „Наумовскаго” герба, въ видѣ щита съ оленемъ и тремя стрѣлами, которое красуется вѣроятно и понынѣ на самой вышкѣ фасада, въ центрѣ верхней каменной балюстрады, и которое самъ первоначальный его хозяинъ собственноручно высѣкалъ изъ жигулевскаго „мрамора” при постройкѣ дома.