Понятно, что итальянскую статью мне перевел тот же интернет, и специфические особенности машинного перевода оказались ключом к тайным смыслам. Цитирую выборочно. «Богатство накоплено благодаря разнообразной деятельности, в особенности медико-ориентированной». Или: «Между 1553 и 1554 финансировал восстановление церкви Сан Джулиан. Фасад был разработан Сансовино, который также отлил монументальную статую эксцентричного покровителю сидящего бронзы, который до сих пор восхищается над входным порталом. Это первый пример в Венеции светского празднования покупателя на фасаде церкви». Он и правда «до сих пор восхищается»: мясистый нос, брюзгливо оттопыренная нижняя губа, глаза скошены с тем выражением, с которым я, вероятно, проверяю некоторые контрольные по химии. Старикан выглядит величественным, несимпатичным и совершенно живым.
Внутри церковь оказалась очень странной. Она — между прочим, одна из главных работ Сансовино — видно, считается захудалой, потому что не только не берут денег за вход, но и пояснений никаких для туристов нет, что редкость. Увиденное, между тем, потрясает. Во-первых, огромный молельный зал — коробка, почти куб, никаких сводов, арок, колонн, нефов. И весь этот зал, включая гигантский потолок, почти зашит живописью. На потолке картины разделены резным позолоченным деревом сложной формы и конструкции: гнутые перемычки, гигантские ангельские головы. В общем, не церковь, а парадная зала, типа залов во Дворце дожей.
Пилястры на стенах обтянуты ало-золотым бархатом с узорами, видать, старинным, и это очень красиво.
Так как живопись мне не понравилась, я предположил, что это Веронезе. Не люблю Веронезе и никогда не любил, и здесь, в Венеции, не полюбил! Он мне кажется: а) невероятно жестким, б) вымученным, в) риторичным. И вообще все это не живопись, а раскрашенные картинки и упражнения в композиции. Правда, за композицию всегда 5+. Дома посмотрел в интернете: и вправду Веронезе, и в придачу куча его учеников с неизвестными мне фамилиями.
17 сентября
Жаркое лето (по мнению аборигенов, несколько затянувшееся) за одну ночь сменилось осенью. Разлитое в воздухе золото солнца заменили на серебро рассеянного из-под облаков света.
Пошел тяжелый крупный дождь. Вода в канале стала похожа на шкуру кактуса.
Был сегодня на экскурсии в Музее Пегги Гуггенхайм.
Бродский пишет об этой коллекции: «Возможно, единственная цель коллекции Пегги Гуггенхайм и ей подобных наносов дряни двадцатого века, выставляемых здесь, — это показать, какими самодовольными, ничтожными, неблагодарными, одномерными существами мы стали, — привить нам смирение» (перевод Г. Дашевского).
То и дело в дружеских комментариях к моим запискам всплывало имя Бродского — то в параллель, то в укоризну, дескать, подражаю. Я было простодушно подумал, что речь идет о венецианских стихах, но вчера осознал, что имелась в виду проза, «Набережная неисцелимых». А я эту «Набережную» — так вышло — не читал. Вчера пришлось прочесть — и огорчиться. На мой взгляд — и я готов свою точку зрения аргументировать, — это слабое, а местами просто неприятное сочинение. И меньше всего я хочу, чтобы мои записки, уж какие есть, с ним сравнивали. Сходство начинается и заканчивается объектом. В следующий раз буду писать о Могилеве-Подольском, кажется, никто из великих о нем не писал.
Приведенная выше цитата — одна из самых досадных, самых «советских» в этой книжке, полной ворчания и самолюбования. Бродский клеймит современное искусство, не слезая с котурнов, но его высказывание в переводе на язык прозы господина Журдена — это то, что так часто можно услышать рядом со всеми этими абстракционистами: «Мой внук — и то лучше нарисует». Это, если угодно, очередной «Хрущев в Манеже». Интересно, а в Эрмитаже он на «чердак» ходил, а если ходил, то что? Непрерывно плевался?
Музей Гуггенхайм — замечательный. И это не просто прекрасные работы пре-красных художников, но все они согреты личным вкусом, личным выбором собирательницы. Музей — сплошь из шедевров, и экспозиция как раз такого размера, что можно все не только посмотреть, но и все запомнить.
Мой, несколько провинциальный, кругозор здорово расширился. Наконец вживую увидел итальянских футуристов и поразился ожиданным (если подумать, то и не удивительным) сходством с русским авангардом. Северини — вылитый Ларионов.
Много сюрреалистов, что, учитывая биографию собирательницы (она некоторое время была замужем за Максом Эрнстом), понятно. Сюрреалистов как не очень любил, так и не особенно полюбил. Но кажется, лучше понял.