Отец заметил мое волнение:
— Что с тобой? Что это у тебя?
Не говоря ни слова, я протянул ему газету. Теперь он в свою очередь удивленно пробежал те же две колонки, в которых речь шла обо мне, и посмотрел на меня взглядом, в котором читался вопрос: как это только мне в голову пришло впутаться в подобное преступление? Отец свернул газету и, так же безмолвно, вернул мне. Мать решила, что с ее сыном связан какой-то скандал, но, конечно, не поверила и заранее уже меня простила. Дядя Гектор, который сидел рядом с отцом, успел прочесть статью из-за его плеча. Как человек практичный, он тотчас что-то в уме посчитал на будущее, и правая его рука сама потянулась к левой, словно бы перебирая воображаемые экю, дядя посмотрел на меня недоуменно и спросил шепотом:
— Каково: а? Морис?..
После чего обед возобновился, и гости, озадаченные и чрезвычайно заинтригованные, заговорили о посторонних вещах.
Заждавшаяся нас великолепная пулярка была уже холодна как смерть.
Кстати, вот первые умозаключения Октава Мирбо[24] о «Принцессе Мален», сделанные им в «Фигаро» 24 августа 1890 года, привожу начало статьи:
«Я ничего не знаю о М. Морисе Метерлинке. Не знаю, откуда он и кто. Стар или молод, богат или беден, не знаю. Знаю только, нет человека, более неизвестного, чем он; знаю так же, что он создал шедевр, но не просто нечто такое, к чему приклеивают ярлык шедевра как бы авансом, и что публикуется каждый день нашими юными мэтрами, нечто, воспеваемое ныне на все лады под визгливые лиры — или скорее под новенькие визгливые флейты, но удивительный, чистый, вечный шедевр, шедевр, которого одного хватит, чтобы обессмертить имя своего творца, шедевр, заставивший благословить это имя всех изголодавшихся по прекрасному и великому; шедевр, о котором мечтают благородные и измученные творцы в минуты высшего душевного напряжения, не в состоянии создать ничего подобного. Словом, М. Морис Метерлинк одарил нас самым гениальным произведением современности, самым необыкновенным, но так же и наивнейшим из всех, и пьеса его — осмелюсь ли сказать? — превосходит по красоте все, что есть самого прекрасного в Шекспире. Произведение М. Мориса Метерлинка называется „Принцесса Мален“. Есть ли в этом мире хотя бы два десятка знающих об авторе? Сомневаюсь».
Мирбо велик, но неистов. Следовало поумерить радость и поделить все сказанное им на двое, или даже взять две трети его энтузиазма, и отбросить, оставив себе меньшую часть. Что я и сделал, решительно и без сожалений.
Я был тем больше ошеломлен, что не посылал Мирбо, которого даже никогда не видел, свою «Принцессу». Много позже мне рассказали, как Стефан Малларме ангельски, братски передал ему экземпляр, полученный от меня, направив на мою пьесу внимание великого полемиста.
Статья чуть не свела с ума книгопродавцев. Со всех сторон их спрашивали о «Принцессе Мален», а в продаже было не более полусотни экземпляров, которые испарились, словно капля воды на раскаленной плите. Лакомбль поспешно выпустил следующий тираж, но он все-равно появился слишком поздно, когда любопытство публики распалял другой предмет, и я так и не узнал, каково человеку, написавшему best seller.
Бельгийская пресса с невнятными комментариями перепечатала статью Мирбо, остерегалась, словно жители Назарета, si parva licet componere maximis, то есть боясь оказаться жертвой парижской мистификации.
Отец тоже пребывал в замешательстве. Друзья его избегали или старались выказать соболезнования, словно бы в нашем доме кто-то умер. Одни ждали опровержения или молниеносного уличения во лжи. Другие говорили что-нибудь вроде:
— У Полидора водятся денежки, ясное дело, но вы только представьте себе, во сколько ему встала эта статейка: У меня есть связи, и уж я-то знаю привычки газетчиков, если их не подмазать, они не разглядят в ясном небе полной луны:
Наконец, по прошествии определенного времени, все затихло, улеглось. Надежды на скорое разоблачение не оправдались, пришлось смириться с фактом: кому-то из стада выпал шанс. Тогда, чтобы успокоить ноющую занозу, они стали говорить: «Поживем — увидим, поживем — увидим:»
Жить после панегирика Мирбо было много труднее. Словно смерть, он закупорил ток будущего. Но меня это ничуть не обескуражило. Вместо того, чтобы в нетерпеливом любопытстве броситься в Париж пожинать подвядшие лавры, я провел лето в деревне, где жизнь продолжалась без очевидных перемен. Обдумывал «Непрошенную», «Слепых», заканчивал «Пелеаса»[25], затеял перевод «Одеяния духовного брака» Рейсбрука Удивительного[26], переводил так же Новалиса и наполовину написал «Сокровище смиренных»[27] и «Двенадцать песен»[28], между тем как подозрительная молва, никак не касаясь меня самого, охраняла мой покой.
25
«Непрошенная» («L'Intruse») и «Слепые» («Les Aveugles») — см. прим. 22.
26
Предисловие к первому изданию Метерлинк закончил так: «: беспрестанно дух престарелого монаха касается странных красот, которых благоразумие не пробуждает к жизни, и все его пути населены удивительными спящими грезами, сон которых его смирение не осмелилось смутить».
27
«Сокровище Смиренных» («Le Tresor des Humbles», Paris, «Mercure de France», 1896) — тринадцать философских этюдов, собранных под одну обложку к 1896 году, вышли с посвящением Жоржетте Леблан, жене Метерлинка. В книгу вошла в том числе знаменитая статья «Трагическое в повседневном».
28