Колюне стало не по себе: она еще и оправдывается перед ним. И он сказал ей:
— Брось клепать на себя. Ты девчонка что надо...
— Ты меня не знаешь,— сразу заторопилась она, стала в беспорядке заталкивать в сумку учебники.
Колюня тряхнул головой, а что еще сказать — не нашелся.
— Я пошла. До свиданья...— попрощалась Оля и продолжала стоять.
— Перовскому передай,— попросил он,— будет еще приставать — схлопочет...
— Передам,— благодарно улыбнулась она.— Он трусишка, напугается.
У Колюни перехватило дыхание — до того захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. А что? Он взял свою сумку, выпростал ее на стол. То же самое сделал и с Олиной сумкой. Она сначала не поняла, что он задумал. А когда поняла, вцепилась в свою сумку, точно была инкассатором, а Колюня — грабителем.
— Пусти! — плачущим голосом требовала она.— Отдай мою сумку!..
— Мы с тобой махнулись,— не отдавал Колюня.— Поняла?
— Нет! — продолжала Оля выдергивать свою сумку.— Пусти!
— Так?! — Колюня схватил со стола характеристику и двумя руками поднял ее над головой.— Слабо порвать на мелкие кусочки?!
— Нельзя! — взмолилась Оля.— Это же официальный документ...
Из лоджии он увидел, как она вышла из подъезда и испуганно шарахнулась от тихо ехавшей ей наперерез свадебной машины. Колюнину фирменную сумку она, словно кем-то оброненную вещь, несла на отлете. А как она, свернув за угол дома, побежала и как у нее по щекам полились слезы, этого Колюня уже не видел...
Здравствуй и прощай!..
В большом городе переносить одиночество ничуть не легче, чем в маленькой деревне: от себя и своих душевных неустроенностей, как и от угрызений совести, никуда не спрячешься, Но затеряться, сделаться невидимым для друзей и знакомых, коль встречи с ними для тебя тяжелы,— куда проще. Для этого достаточно сдвинуть свои обычные маршруты чуть в сторону — и река твоей жизни побежит по руслу других улиц и переулков, в теснинах других кварталов. Колюня так и сделал: там, где он всегда сворачивал налево, стал заворачивать направо — и наоборот.
Бывало, он замечал в толпе прохожих кого-нибудь из своей бывшей школы — у того, кто прячется, зрение острое. Тут же сворачивал в другую сторону и шел себе дальше или подходил к столбу, облепленному, как пластырями, объявлениями об обмене квартир, и делал вид, что его сильно интересуют разъезды и съезды... Однажды он торопливо огибал дом, в котором жил Коробкин. Боролся с искушением посмотреть на знакомое окно. И не удержался — взглянул. Возможно, у него просто разыгралось воображение, но он увидел, что окно приоткрыто и что на него ружьем наставлена труба. Колюня резко повернулся к дому спиной, прибавил шагу, но еще долго чувствовал на своем затылке горячий кружок такого же диаметра, как труба...
Долго, долго шла зима с ее днями, похожими на затяжные сумерки, низким небом и серыми снегами. Но закончилась и она. На помощь Колюне, кроме музыки, пришла весна — известная мастерица превращать ничего не стоящие вещи в шедевры красоты. С домов и деревьев до земли протянулись нити капели. Она трудолюбиво выстукивала вдохновенные монологи в пользу того, что жизнь, как бы там ни было, прекрасна. В хмуром небе Колюниного несчастья появились голубые оконца. Разлука, как весна: одно уносит, другое приносит...
Это было в теплый майский день... Бабуля прослышала от соседки, что в универсаме продаются соленые помидоры в банках. Не мешкая, засобиралась в магазин.
— Я сбегаю,— загородил ей дорогу Колюня, пожелавший немного пройтись, вытянул из ее рук авоську и повелел: — Гони мани...
Бабуля выдала требуемые деньги.
— Сколько взять? Уан? Ту? — спросил он и, облегчая для бабули понимание английского языка, показал ей сначала один палец, потом — два.
— Ту, ту! — вынужденная объясняться на чужом языке, закивала бабуля.— Одну-то мы с тобой съедим, а вторую откроем, когда отец с матерью приедут...
— Уелл...— хлопнул ее Колюня по плечу.— Ю ар зе бест грэнни ин Москоу энд ин итс сабэбс. Я хотел сказать, что ты самая лучшая бабуля в Москве и Московской области.
— Иди, не болтай,— отмахнулась она и вытолкала внука за дверь. И сама вскоре пошла в промтоварный покупать себе чемодан.
В те дни она потихоньку собирала вещи. Вскоре должны были приехать в отпуск сын и невестка. Внук сдаст экзамены и уедет с ними, будет жить и учиться два года за границей. А она вернется к себе в деревню. Там ей будет лучше: есть родня и в отличие от Москвы так тихо, что слышно, как в тазу лопаются мыльные пузыри...
Но жалко было расставаться с внуком... Поначалу-то он ей многим не нравился: балованный, думает только о себе, смеется, над чем можно и над чем нельзя. Родная кровь, да вроде как иностранец: говорит по-русски, а не поймешь, одевается, стрижется — глаза бы не глядели... И только когда слегла, убедилась, что есть у него и душа и сердце. Кормил, поил — в жизни за ней так никто не ухаживал...
С осени, заметила она, стал он скучным, нервным. То песни поет, то слова от него не добьешься. Но однажды, делая уборку в его комнате, нашла под подушкой фотокарточки, свела в одно все свои наблюдения и поняла — девчонка у него на уме, та самая, что с Валерием Коробкиным приходила к нему, когда болел. Но говорить про свою догадку не стала, даже притворялась, что ничего не знает. Боялась! Взрослые, когда им взаимностью не ответят, пуще смерти боятся непрошеного сочувствия. А дети, если с ними такое стряслось, жалости и вовсе могут не снести. Пусть этот огонь в самом человеке горит — быстрее погаснет...
Вдруг внук начал ходить в новую школу. Бабуля не спросила даже почему. Может, из той его исключили, может, сам ушел — какое ее дело? Раньше стала подниматься утром, готовить ему завтрак, следила, чтобы проездной не забыл взять... Перед майскими позвонили родители. Он им про то, другое рассказал, а про новую школу — ни слова. Затем ей передал трубку. Она взяла без большой охоты — от телефона у нее всегда начинала болеть голова — и тоже им про школу ничего не сказала. Приедут, пусть сами разбираются, что случилось...
Из универсама он возвращался тихим шагом. На полпути к дому остановился, чтобы поиграть в игру, которой мы все когда-то увлекались: с закрытыми глазами повернулся лицом к солнцу и стал осторожно впускать в себя его ослепительные лучи. Тотчас вспыхнули, причудливо изгибаясь, оранжевые ветви света, залетали синие райские птицы. Проще простого сотворить такой праздник света — смотреть на солнце сквозь ресницы. И желательно, чтобы ресницы были, как у Коли Рублева,— темнокрасные, загнутые на концах: праздник света будет ярче...
— Здравствуй! — вдруг услышал он.
Разлепил ресницы — перед ним с поднятым к небу лицом стояла Малышева. На ней было вьющееся на ветру желтое с синими цветами платье.
— Что ты там интересного увидел? — спросила она, продолжая глядеть в небо.
— Л-летающие тарелки.
— Где?! — Она еще выше запрокинула лицо, и солнце затопило ее зрачки золотисто-зеленым, как в подсвеченном аквариуме, светом.— Я ничего не вижу...
— Я тоже,— с улыбкой сознался он. Переправил авоську из одной руки в другую и спросил: — Куда держишь путь?
— Тебя встречаю.
— Меня?! — потрясенно вытянул он шею.
— Я позвонила тебе, а твоя бабушка сказала, что ты в универсаме. Тогда я пошла тебе навстречу.
— Сочинила все.
— Правда, правда! — поклялась она. И тихо спросила: — Почему в школу не заходишь?
— А зачем? — дернул он плечами.
— А у нас — новостей!!! — улыбнулась она.— Отгадай, с кем сейчас сидит Наташка Спринсян... С Мазаевым!
— А Караев?
— Как ты, один...
— Еще что нового? — он поднял лицо опять к небу.
— Деньги на выпускной собирают. Придешь?
— Нет.
— Почему?