Да, я дон Родриго Альбана, испанский вельможа, ставший лихим брави. Потом я стал Джоном Корнуэлом, подданным королевы Виктории. Я канувший в лету Иккохтли, я безымянный раб по кличке Гордый, и я же, – маг подошел к Антону и наклонился к его уху, – я же придворный паж принца Семульгада по имени, – но имени никто не расслышал, ибо он прошептал его на ухо Антону.
Антон вздрогнул и уставился в пол.
– И, тем не менее, – продолжил маг, – я никто, и вряд ли когда-нибудь стану хоть кем-нибудь. Во множественности теряется суть. А без сути нет существования, так что можете считать, что меня нет. Вам в этом отношении повезло гораздо больше. Только вы почему-то этого не цените! – закричал он, страшно вращая глазами.
– Я могу повелевать сутью, но не знаю своей сути, может, я ее вовсе лишен?! Это ли милость божья?! Я могу грандиозное, но не могу элементарное, – он взмахнул рукой, и с разверзнувшегося потолка вместо перепуганных жильцов посыпались драгоценные камни. – Это ли не грандиозно! Но к чему мне они, если я даже не могу признаться в любви, если не могу иметь друзей, детей и поклоняться Богу?! В этих стекляшках нет жизни. Смотри, Антон, ты это хотел увидеть?!
Маг достал из кармана пиджака ожерелье Пиро и положил на вытянутую руку. Сто один бриллиант какой-то необычайной огранки, и все вместе сверкающий ливень, завораживающий, ослепляющий, и каждый, кто смотрел на него, хотел его только для себя.
– Ты бы все равно не нашел его в склепе Кармино, зря ты хотел нарушить покой ее светлой души, – грустно сказал маг, перебирая сверкающие камни. – Я снял его с моей прекрасной возлюбленной, когда душа ее устремилась в рай, ибо ей место в раю. Мы никогда не встретимся больше, так хоть часть ее я могу держать в руке, – и он убрал ожерелье в карман.
– Но я жалок. Оправдываюсь перед мальчишкой, – он метнул взгляд на Настю. – Лишь ради тебя. Пусть ты не она, но у тебя ее лицо, я отниму у Бога еще хотя бы мгновение рядом с тобой. Сам создам то, чего Господь лишил меня. И это будет последнее, что я хочу сделать, и не мешайте мне, – рявкнул он, наливая вина.
Маг подошел к Антону и сказал:
– Выпей.
Антон замотал головой, но чаша сама приникла к его губам, и вино само полилось в его глотку.
– Через тебя насытятся все, – прошептал он, – ибо ты породил эту жажду.
Через минуту все четверо спокойно спали на креслах, не нужны были ни ремни, ни цепи, чтобы удерживать их, сон крепче любого сторожа охранял их покой; и ни мага, ни Насти не было в подвале.
А был туман, он клубился на перекрестке, он шептался с рожью и рекой, на мостике через которую стояла черноволосая женщина в бархатном синем платье.
Родриго взошел на мостик и приблизился. Он галантно поклонился, как мог кланяться только паж легендарного принца, и поцеловал край платья высокомерной женщины.
– Я рад приветствовать тебя, – тихо и взволнованно сказал Родриго.
– Мне нужно поговорить с тобой, Родриго, – сказала женщина, и деревья за ее спиной ласково зашелестели.
– Я люблю тебя, – с улыбкой сказал Родриго.
– Я скоро умру.
– Ты не должна так говорить.
– Меня разрывает на части неистовство жаркого огня и неподвижность льда. Я умираю. Но с презрением отталкиваю данные мне Господом жалкие месяцы. Убей меня. Я не хочу, чтобы ты видел мои отвратительные мучения.
– Ты должна жить, я хочу хоть одно мгновение видеть тебя, хоть еще одно мгновение, – тихо сказал Родриго, опираясь о поручень рядом с женщиной. – Я искал и видел тебя в других женщинах, но все они не были тобой, лишь мимолетной тенью. И даже эти тени я страстно любил.
– Ты был счастлив? – спросила она, приподняв брови.
– Нет, у меня всегда была только тень счастья.
Женщина слабо улыбнулась и провела ладонью по обросшей щеке Родриго.
– Для меня ты желаннее всех мужчин.
– Но тебя больше не существует, – горестно сказал Родриго. – Я не успел, не отважился сказать тебе о своей любви. Я хочу не существовать вместе с тобой.
Родриго взял женщину за руку и нежно бережно прикоснулся к ней губами.
– Пусть я обманываю себя, но я проведу этот бесконечный миг с тобой…
Ветерок колыхнул туман, и туман поднялся, окутав непроглядной пеленой двоих на мостике, этот сообщник никому не позволил увидеть и услышать, ни один образ, ни один звук не просочился сквозь его стену.
На востоке всходило солнце. Оно окрасило небо в самый дивный из назначенных цветов – в цвет огня и возрождения жизни, цвет, завещавший напоминать об истине и вере в высшую справедливость. Рассвет прогнал ночь, и развеялся туман, и утих ветер, и умолкла рожь, замерев в предутреннем блаженстве. На одиноком мостике сидела большая белая птица дня и чистила перья. Она резко повернула голову на звук и вспорхнула в светлый небосклон. Так наступил день…