Я начинаю понимать, что в нем выводит из себя моих сотрудников, и особенно сотрудниц. Он всегда медлит с ответом — на доли секунды дольше, чем это обычно принято, — как будто всерьез раздумывает, стоит ли с тобой разговаривать. И отвечает тебе с такой интонацией, настолько медленно и четко выговаривая слова, что ты поневоле проникаешься сознанием того, что таки да, тебя действительно держат за идиота.
— «Ветряные мельницы в европейской культуре», — неторопливо произносит он.
— А, ну конечно же! — но вообще стыдуха, мог бы и без посторонней помощи сообразить. Начинаю проверять названия по международной библиотечной базе. — Так… вот это надо искать по названию серии…. вот тут у вас указан издатель вместо автора….Статья-то хоть научная?
— Ну, если под научными иметь в виду такие, у которых правильная композиция, есть постановка проблемы, выводы, обзор историографии, и огромный подвал сносок и примечаний, то… То нет.
Я останавливаю поиск и внимательно смотрю на него, ожидая продолжения.
— Ну, хорошо. Не статья. Большой историко-культурный очерк.
Я обвожу фигурной скобкой имена голландских живописцев:
— В зале литературы и искусства были уже?
— Да, я уже просмотрел все, что у них есть в подсобном фонде. Просто хотелось бы знать, на что еще я могу здесь рассчитывать.
— Хорошо, — я решаю рискнуть. — Пойдемте в предметный.
На лице у него появляется какая-то загадочная полуулыбка. Но делать нечего, я уже вышел из-за стола.
— Имейте в виду, кстати, — бросаю я ему уже на ходу через плечо. — Есть еще отдел эстампов — там могут быть и плакаты, и открытки, и альбомы. И библиотека Эрмитажа. Записаны?
— Пока нет. Но за идею спасибо.
За то время, что мы проводим в предметном и ГАКе, я узнаю для себя много нового — не только о ветряных мельницах, но и о читателе Штерне. Оказывается, он умеет улыбаться — совсем слегка. Иногда даже без ярко выраженного сарказма. Еще он умеет говорить без убийственных пауз, удовлетворенно хмыкать в знак одобрения, а когда глубоко задумывается над чем-то, закусывает губу и постукивает себя пальцем по переносице. Нормальный такой чувак. Со странностями, конечно, ну да не страннее меня! Во всяком случае, выводы, сделанные мною из нашего знакомства, настолько не соответствуют тому, чего я ждал и боялся, что я, уже совершенно расслабившись, забываю о своей обычной осторожности:
— Какая дивная фамилия, — замечаю я об очередном голландском авторе. — Не хотел бы, впрочем, я носить такую.
— Не знаю. По-моему, вполне мелодичная, — как ни в чем ни бывало подхватывает он.
— Ага, а если каждый день расписываться по нескольку раз с расшифровкой подписи?
На этот раз — пауза. Он как будто переваривает полученную информацию:
— Ну, если так — то да. В этом смысле нам с вами определенно повезло.
Интересно… Он видел табличку с моей фамилией на столе, наверняка, знает и мое имя-отчество, но мои грамматические вольности его не смутили. Ну да ладно, не все ж ему одному стремать сотрудников!
Когда со списком покончено и мы, оба удовлетворенные состоявшимся общением, расходимся, я решаю, что мое отсутствие в зале было уже настолько долгим, что лишние пять минут погоды не сделают. Лезу в карман джинсов за деньгами, проверить, не хватит ли мне на кофе. Вместе с разнокалиберной мелочью, которой, разумеется, не хватает, у меня на ладони оказывается маленький серебряный треугольник, который я подобрал сегодня в первой половине дня на нашем ковре. Обломок какой-то подвески или сережки, сам по себе не имеющий никакого смысла, кроме того, который я придумаю для него сейчас.
Мне приходит на ум неокантианская схемка, которую чертил пальцами по пыльной доске в отсутствие мела один из преподавателей с философского: Вещь-в-себе — Феномен — познающий Разум. Потом я вспоминаю божественную Троицу и пространство внутреннего диалога, в котором сам говорящий предстает одновременно как «я», «ты» и место их встречи («оно»). Хорошая вещь! В самый раз для такого одиночки, как я. Будем считать ее подарком со стороны Бытия. Надо бы раздобыть для нее шнурочек…
А ночью во сне я вижу читателя Штерна.
Надо ли говорить, что теперь он обращается по всем библиографическим вопросам только ко мне. Не могу сказать, что я по этому поводу в диком восторге. Возни с его запросами много, а с ним самим не всегда понятно, как себя вести. Уж больно пристально он на тебя смотрит, а что себе думает — не разберешь.
Мне, в свою очередь, как-то даже неловко смотреть на него, потому что с того первого раза я почти каждую ночь вижу его во сне. Причем раздетым. Он сидит, обняв колени, на какой-то куче листьев в мертвом лесу. Я смотрю на его скрюченную фигуру сверху вниз и немного со стороны, как будто стою в нескольких шагах от него. Он нервничает, не знает, куда деть глаза, то и дело закусывает нижнюю губу, пробует отвернуться, но позы не меняет. Он дико красив в этом состоянии — так и хочется подойти к нему, схватить его за плечо, встряхнуть, чтобы он откинул голову, взглянул на меня, наконец. Так и тянет увидеть его незащищенное горло с напрягшимся кадыком. И хотя сон этот длится всего несколько секунд, да и помимо этого мне по ночам много чего другого снится, этот навязчивый образ раздетого нервничающего Штерна, нет-нет, да и всплывет на работе, стоит мне еще издали различить его уверенную походку. Или когда я перебираю каталожные карточки, а он стоит со мной рядом, изучая пятна на потолке — в такие моменты так и тянет скосить глазом и посмотреть, на месте ли его нашейный платок, не сполз ли случайно.