водятся!.. Ботиночки ваши скушают!
К полудню дед Алексей Иванович опьянел. Собравшись уезжать, он долго прощался
то с дедом Петром, сжимая ладонями его голову, то с Тамарой и Соней, целуя их
в виски. Бережно поддерживая гостя со всех сторон, они вывели его, грузно
шатающегося, за ворота, разбудили шофера, беспамятно спавшего на сиденье в
автомобиле с запрокинутой головой и открытым ртом, мимо которого смело летали
мухи. Когда автомобиль тронулся, увозя Алексея Ивановича, Родион Родионович, все еще не веривший, что дед оставит его здесь, в этом скучном и незнакомом
месте, окруженном степью и небом, рванулся было вслед — но тут же остановился, заметив, что Соня и Тамара насмешливо смотрят на него. Он чувствовал, как в
глазах его дрожат слезы, от которых дрожало и все вокруг, слышал, как дед Петр
виновато ласковым голосом говорит: “Да вы не сердитесь, Родион Родионович…
Погостите у нас маленько, а дедушка за вами приедет, приедет… или шофера
пришлет…”, и совсем другим — злым и требовательным — голосом: “Хватит вам
пялиться на него! Ступайте во двор!”
Какое-то время, оставшись на улице один, Родион Родионович смотрел с бездумной
сосредоточенностью себе под ноги, где нескончаемой извивающейся цепочкой
ползли, переваливая через пыльные барханы и старательно огибая мелкие камешки, муравьи. Они спускались на землю из дупла старой сливы, продвигались сначала
вдоль ее выступающего на поверхность корня, потом — мимо ботинок Родиона
Родионовича через прохладную равнину, усеянную лепестками сливовых цветов, и
дальше — к своей цели, к выщербленному валуну, видневшемуся в знойном и ярком
свете за пределами тени от густой кроны дерева. Они были заняты этим дружным
походом, и им не было никакого дела до Родиона Родионовича, до его обиды и
грусти, до его обременительно нарядной одежды, до его имени и отчества. Он был
слишком огромным для них, чтобы они замечали его существование.
Глядя на муравьев, Родион Родионович и сам перестал замечать себя — перестал
испытывать обиду и грусть, помнить во что он одет, как он выглядит и как его
зовут. Он присел на корточки, чтобы видеть получше слитное струящееся движение
маленьких тел, и просидел так очень долго, сооружая препятствия из щепок и
листьев в разных местах на пути муравьев. Солнце уже сдвинулось к западу, удлинив тень от сливы, когда его кто-то окликнул: — Эй!.. Ты девчонка?
Родион Родионович поднял голову и, даже не разглядывая босого, бритого наголо
мальчика, стоявшего в десяти шагах от него посреди улицы, коротко ответил: — Нет.
— А чего же у тебя — брошка? И волосы такие?
Родион Родионович встал, отряхнул брюки и, резко нагнувшись, протянул руку к
земле — будто за камнем. Он знал, что это движение пугает собак. Оно
подействовало и на мальчика. Тот быстро, не оглядываясь, побежал к реке. В
воздухе осталась висеть только мелкая, искрящаяся пыль, поднятая его босыми
ногами. Едва она улеглась, по улице прошла та высокая лошадь, которую Родион
Родионович провожал долгим недружелюбным взглядом. Как и мальчик, лошадь
скрылась в ослепительно светлом пространстве за рекой, но вскоре вернулась и
теперь стояла так близко от Родиона Родионовича, что он хорошо видел в ее
черном зрачке свое выпуклое отражение. Он дважды скомандовал ей “Пошла вон!”, потом отстегнул брошку под воротником и с размаху кинул ее в бок лошади.
Лошадь отшатнулась всем туловищем в сторону, быстро переставив с места на
место длинные ноги, перепачканные засохшей глиной, но не разозлилась на
Родиона Родионовича, не испугалась — осталась стоять неподалеку, кося на него
огромным глазом. Родион Родионович перешел на другую сторону улицы — лошадь
поплелась за ним и остановилась только тогда, когда он, пройдя вдоль ветхого
забора, свернул в неухоженный, заросший пестрыми травами двор, заметив в его
глубине через распахнутую калитку гроб. Во дворе никого не было. Тесный и
сумрачный от разросшихся деревьев, он был весь затоплен сладким духом
разогретых цветов, осыпающихся в траву со старых искривленных жердел, обвитых
плющом. Таким же старым и искривленным был деревянный дом, глубоко осевший
одним боком в землю; рельефные ставни на его окнах, под которыми тянулись
гнилые доски балясника, были наглухо закрыты; собачья будка пустовала. Гроб