Эта декларация вдвойне важна, потому что она свидетельствует об уважении к общественному мнению, которое кажется нам сегодня невероятно странным и которое помогает нам понять амбиции Брюнеля. Причина, по которой сегодня любой, кто стремится "отличиться в глазах общественности", кажется таким презренным, заключается в том, что со времен Брюнеля общественное мнение было совершенно развратным. Еще в 1925 году Беллок мог написать о влиянии популярной прессы:
Все по-настоящему способные люди в наше время, кажется, согласны с тем, что специфический запах современного успеха - это то, чего порядочный человек должен избегать. На Западе, то есть в современной цивилизованной Европе, у тех немногих людей, которые могут сделать какую-то великую работу, становится своего рода привычкой делать ее молча и в стороне, полностью отрывая ее от сиюминутной славы.
И наоборот, вы получите чудовищную рекламу вокруг одного только имени человека некомпетентного и, как правило, нечестного, потому что он жаждет публичности современного типа и любит ее...6
Если это было так в 1925 году, то насколько более верно это сегодня, когда к могуществу Флит-стрит добавилось еще более мощное средство рекламы - радио и телевидение, чья огромная сцена, предназначенная не только для прославления, но и для назидания простого человека, предлагает для потакания мании величия возможности, не имеющие аналогов. От всего этого балагана Брюнель был счастливо избавлен; только в самом конце его карьеры сила прессы начала давать о себе знать, несмотря на его злобу. Общественное мнение, которое он уважал, было критичным и хорошо информированным, обладающим, по сути, своими собственными стандартами. Стремление завоевать признание такой аудитории не было постыдным стремлением. Это информированное мнение представляло, как мы знаем, лишь образованное меньшинство, но мы также знаем из ряда случаев из его жизни, как Брунель также заслужил и очень ценил уважение тех шахтеров, штурманов, судоводителей и механиков, которые работали под его командованием. Неграмотные, неинформированные, а не дезинформированные, со стандартами , выточенными в суровой школе опыта, эти крепкие, рогатые мужчины были проницательными судьями человека и его способностей в выбранной им профессии.
Как бы ни была приятна Брунелю такая признательность, было бы нелепо полагать, что именно в ее жажде заключался секрет всего этого могучего и в конечном итоге саморазрушительного выплеска творческой энергии. Если бы это было так, он, несомненно, добивался бы аплодисментов гораздо усерднее, чем он это делал. Неоднократно в течение своей жизни он игнорировал самые громкие призывы занавеса, потому что был гораздо больше озабочен репетицией своего следующего выступления. Ни богатство, ни стремление к славе не дают нам ключа к истории его жизни, и нет никаких оснований полагать, что его карьера была вдохновлена какими-либо религиозными или высоконравственными целями.
Из письма Джона Хорсли, которое он так и не получил, можно сделать вывод, что Брюнель не был человеком глубоко религиозным. Впечатление, которое мы получаем, - это обычная религиозная вера, ослабленная естественным скептицизмом безжалостного логического и пытливого ума. Это впечатление подтверждает почти единственное сохранившееся среди его работ упоминание о религии - ссылка на ценность молитвы в письме, которое он написал своему сыну Изамбарду сразу после того, как "Грейт Истерн" наконец-то был успешно спущен на воду.
Наконец [он писал], позвольте мне внушить вам преимущество молитвы. Я не готов утверждать, что молитвы отдельных людей могут быть отдельно и индивидуально удовлетворены, это было бы несовместимо с регулярным движением механизма Вселенной, и, кажется, невозможно объяснить, почему молитва должна быть то удовлетворена, то отклонена; но я могу заверить вас, что в своих трудностях я всегда горячо молился и что - в конце концов - мои молитвы были или казались мне удовлетворенными, и я получал большое утешение.