Ещё прошлым днём было решено, что сопровождать мальчиков в корпус будут маменьки, а отцы семейств простятся со своими воинами дома. У всех провожающих было тягостное настроение, усугубляемое плохой погодой, все хмурились, молча, в каком-то замедленном ритме двигались по своим квартирам, собирались, одевались в задумчивости и, наконец, в условленный час выйдя на лестницу, спустились вниз к извозчику и стали возле коляски маленькой горестной толпою. У Серафимы Андреевны и Нины Ивановны глаза были на мокром месте, но больше всех переживала за своего братика Ляля, стоявшая возле него с заплаканным лицом и обиженно глядевшая в мокрый асфальт тротуара. Сначала с Ники и Сашей попрощались отцы, сказав слова напутствия и перекрестив их, потом подошёл Евгений.
– Что ж, брат, – сказал он Александру, – не урони фамильной чести! В нашей семье все военные, ты же знаешь – я тоже окончил корпус, так ничего страшного там нету… учись, как подобает…
Потом он повернулся к Никите и хлопнул его по плечу:
– И ты, брат, не плошай! Будешь, стало быть, генералом!
Потом к Саше подошла Ляля и подала ему руку. Ники стоял чуть в сторонке, Ляля сделала два коротких шажка и бросилась ему на шею. Ники ощущал под ухом её холодный влажный носик и чувствовал, как уже остывшие слёзы сестрёнки щекочут его лицо. У него самого крепко защипало глаза, он поспешил расцеловать Лялю и освободился от её объятий. Наконец отъезжающие стали усаживаться в коляску и франтоватый извозчик, молодецки гикнув, вскричал:
– Ну ж вы, голуби мои! – и взмахнул кнутом.
Лошадь мелодично зацокала копытами, и вскоре коляска, двигавшаяся по длинной прямой улице, свернула в переулок и исчезла из виду…
В приёмной корпуса новоприбывшие дождались дежурного воспитателя, который, подойдя, назвался капитаном Скрипником. Офицер должен был увести новеньких сначала в цейхгауз для получения обмундирования, а потом и в роту. Никите и Александру неловко было прощаться с маменьками в присутствии офицера и потому расставание вышло холодным и быстрым. Мальчики хмурились, кусали губы и пытались поскорее вырваться из ревнивых материнских рук. Серафима Андреевна и Нина Ивановна обняли каждая своего ребёнка, со слезами на глазах перекрестили их и отпустили с Богом. Капитан спросил фамилии Ники и Саши, объявив, что оба они назначены в первое отделение третьей роты. Потом он повёл новеньких через две приёмные, светлую, залитую солнцем рекреацию и каким-то нешироким коридором вывел к цейхгаузу, где усатый пожилой каптенармус выдал им бельё, простые коломянковые рубахи, чёрные суконные мундиры с красными воротниками и такие же чёрные суконные брюки. Приложением к основному обмундированию были: фуражки с красным околышем, широкие поясные ремни с бляхами из коричневато-зеленоватой меди, украшенными двуглавым орлом в окружении лучей благоденствия, жёлтые кожаные сапоги и новенькие погоны с вензелями императрицы Екатерины Второй.
Мальчиков проводили на третий этаж, в роту, показали кровати, где они будут спать, и оставили. Здесь уже было несколько десятков кадет, как стареньких, так и только что поступивших. Позже новичкам объяснили, что их третья рота – самая младшая и собраны в ней первый и второй классы, а также одно отделение третьего. Кадеты постарше легко отличались от новеньких слегка потёртыми мундирами и развязным поведением. Они бродили по роте и, совершенно не считаясь со своим военным статусом, то громко кричали, то вдруг подпрыгивали неожиданно, то угощали друг друга невесть за что увесистыми тумаками, а в дальнем углу помещения и вовсе один, оседлав другого, с гиканьем носился на нём вдоль кроватей. Новенькие же, в большинстве своём ещё не покинувшие домашнего платья, хмуро сидели на своих койках в смутном волнении и самых дурных предчувствиях. Души их были полны печали и тоски по оставленным близким, а сердца неприятно обмирали от ожидания неизвестных испытаний.
Никита и Александр сидели рядом на подоконнике, когда к ним подошли два кадета из стареньких: один – верзила, большеголовый, неуклюжий, с длинными обезьяньими руками, с лицом, испорченным рытвинами оспин. В глазах его мутно мерцал какой-то таинственный порок, какое-то ущербное состояние души, о котором он сам, видимо, до поры до времени не знал да и думать об этом пока что не умел. Другой – помельче фигурою, невзрачный, растекающийся, жидкий, с бледным лицом, с тонкими зализанными волосами.
Встав перед мальчиками и сложив на груди руки, они долго и молча разглядывали их. Под их взглядами Ники и Саша немного растерялись, не зная как себя вести, – то ли встать, то ли продолжать сидеть, то ли начать светский разговор… Но гости сами разрешили их сомнения. Верзила сделал полшага вперёд и нарочито грубым голосом спросил: