Дошли до реки, где, сбегая под берег, шумели рыжие водопады.
— Крепко тянет! — сказал один из областных работников, указывая на ближайшую канаву. — Хоть сейчас сей.
— Рис, к примеру, — недружелюбно отозвался Панюков.
— Почему — рис! Что угодно. Да по вашей пади уже теперь ходим, а на будущий год…
— На будущий год я сам танцы обещал на ней открыть.
Панюков был обижен: ходят, рассуждают — то да се, паши, сей, а никому и невдомек поинтересоваться, труд–то какой вложен в эту Журавлиху. Хорошо говорить, когда дело почти сделано, а поди сделай его!
Видя, что приезжие, точно школьники, ломают стебли тростника, бросают в канаву и дивятся тому, как быстро они плывут, Панюков все больше хмурился, сдвигал к переносью свои белесые брови.
— Ясно–понятно, — сказал он, чувствуя, что нужного ему разговора не дождаться. — Ясно–понятно — сеять! Не для развлекательства же мы всю эту канитель затеяли. Да прежде чем сеять, сюда еще вкладывай и вкладывай! А средства где? Одной извести, может, сто вагонов понадобится.
— Без извести никак! — вставил слово Березкин, неслышно следовавший за комиссией в отдалении. Для начальства, как он называл каждое должностное лицо, у деда был припасен сюрприз, и он ждал случая, чтобы преподнести его. — Известку сюда подавай да подавай. Пока кислоту болотную не отобьешь, ничего не вырастишь.
— Истина, отец! — Областной представитель в круглых, как у Майбородова, роговых очках и с перекинутым через руку кожаным пальто обернулся к Березкину. — За этим к вам и приехали: подсчитаем всё вместе, определим, что и как, о кредитах хлопотать будем!
При слове «кредиты» Панюков оживился:
— Тысчонок бы пятнадцать — двадцать — и то! На известь, на уплату МТС. Кочкарник нам плужками легкими не взять, тут нужны тяжелые, кустарниковые плуги.
— Вот, вот, посидим вечерком, подумаем.
Комиссия двинулась прежним путем к буграм, но Березкин, как старого знакомца, взял за рукав председателя райисполкома:
— Михаил Ильич, сюда пойдем, напрямки, не бойсь, не загрузнем, через канавки слеги положены, переберемся. Дело мне тебе показать надо.
— Что ж, товарищи, дед Степан просит, — окликнул своих спутников Антонов. — Уважим, как вы?..
Вышли, поперек болота, под самое село. Березкин приосанился, одернул старомодный пиджачишко с закругленными полами, разгладил бороденку.
— Эх, ма! — сказал с неслыханной лихостью. — Что тебе в теплицах было у Мюллера!
Перед глазами членов комиссии крупно лопушилась на грядках капуста, завивающая сизые кочаны.
— Толковая капустка! — сказал Антонов. — Толковая.
— Толковая? — воскликнул Березкин. — А ты гляди в оба — где растет–то? На Журавлихе! С весны краешек вспахал, посушей вот выбрал, гажи навозил из–за бугров…
— Гажи? А что это такое? — заинтересовался представитель в роговых очках.
— Болотный туф. Известковый, — пояснил Антонов. — Я уж не перебивал Панюкова с его ста вагонами извести. У него ее сто тысяч вагонов под самым боком. Не так ли, Семен Семенович?
Панюков сделал вид, что не слыхал вопроса, деловито осматривал капустные листья: не завелся ли, мол, червяк. Он сам отлично знал, чем будет известковать Журавлиху, но «сто вагонов» ввернул для того, чтобы деньжат ему отпустили побольше, да Михаил Ильич вот дело путает.
А Березкин еще пуще расхвастался.
— Семка, — окликнул он черномазого от солнца паренька с носом клюковкой. — Залезь–ка, сынок, под лист в борозду.
Маленький Семка с готовностью, словно он этого только и ожидал, юркнул мышонком под широкие листья и пропал из виду. Через минуту его голова появилась на противоположном конце борозды.
— Что я, Михаил Ильич, рассказывал–то тебе по весне про свояка! Не верил ты поди. Врет, мол, дед. Старики, они, как сказать, такие, только уши развесь…
— Это про Илью, что ли?
— Какого Илью! С Ильей, говорил я тебе, мы его и искали. Про Митю! Которого баба–то Ильева под капустой нашла. Спал–то который…
— Да помню, не шуми, Степан Михайлович. И тогда верил, а теперь и совсем убедился. Сила, значит, в торфу?
— Силища! Я те покажу на тот год козыря! Царь–кочень выращу, хоть в Кремль вези, под Ивана Великого ставь на подстамент рядом с. царь–пушкой.
Антонов любил поговорить с Березкиным. Он сам увлекался овощеводством в районе, и ему нравилось увлечение Березкина этим делом. Что ни год — еще и до войны так было — дед непременно да выкинет какое–нибудь коленце. Отрапортует честь по чести весной: посадил, мол, брюкву, а осенью, глядишь, кольраби сдает заготовителям. Те, конечно, за такие овощи цену ставят более высокую, — у гостиницких денежная оплата трудодня повышается. Или выписал тайком семена южного физалиса из Всесоюзного института растениеводства, снял невиданный урожаище зрелых плодов. И все до поры до временя хранит в строгом секрете. О чем угодно поболтает, только не о своих новых начинаниях. И бригаду так вышколил, — молчат. «До сроку нахвастаешь — осрамишься», — поучает женщин в бригаде. Пожалуй, Панюков — и тот только сейчас узнал о существовании капустного участка на краю Журавлихи.