«Эх, — тоскливо подумал конвойный офицер, — какие муки мне предстоят, какая дорога дальняя, а все из-за кого! Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!..»
Конвойный офицер был высок ростом, тощ, большенос и черен. Он приблизился к арестанту и тронул его за плечо, но тут же отпрянул, испуганный душераздирающим воплем.
Арестант. Амадеюшка! Да как же это ты? Вот сетребьен… Ну, брат, а я-то думал — тебя волки съели… (Радостно плачет.) А это ты…
Офицер. Ладно, не дури, стой смирно…
Арестант. Амадеюшка, господин Гирос… Ай не признали? Ваше благородие, ты меня не признал, а ведь это я, пуркуа…
Офицер. Какой Гирос? Какие волки?.. Чего прикидываешься?
Арестант. Да нечто я не вижу? Грек, итальянец… Дал бы я тебе денег, да все у Левушки остались… Помнишь Левушку, ваше благородие?
Офицер. Не придуривайся, тебе говорят… Пора вроде…
Арестант(сникнув). Теперь куды ж?
Офицер. Теперь в Сибирь, на каторгу.
Арестант. Значит, мне одному платить?
Офицер. А кому же еще?
Арестант. Амадеюшка, али я тебе добра не хотел?
Офицер. Эй, трогай! Пошли… Чтоб ты сгинул, проклятый мошенник!..
И тут же арестантская шинель медленно сползла с плеч преступника, и все увидели, что на нем клетчатые панталоны цвета беж и сюртук из коричневого альпага, обшитый по бортам коричневою же шелковой тесьмой.
Каторжник слегка пошевелил руками, переступил едва заметно и, цепи, словно устав под собственной тяжестью, легко соскользнули на землю.
— Постой! — тоненьким голоском, полным отчаяния, закричал офицер. — Погоди! — И закрыл лицо руками…
— Вот теперь хорошо, — сказал преступник. — Мерси… — И сложа на груди руки, вытянулся весь, застыл на мгновение и вдруг начал медленно подниматься в воздух, все выше, выше и полетел легко и свободно, не меняя торжественной позы, с едва заметной благостной улыбкой на устах, озаренный пламенем заката, все выше, выше, пока не превратился в маленькую красную точку и не исчез совсем в сумеречном небе.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
ПОЭТ ПРИХОДИТ В ПРОЗУ
С каждым годом и с каждым новым творением Булата Окуджавы мы все больше привыкаем мыслить об этом писателе как о прозаике. Но не забываем и, мне кажется, никогда не забудем, что в свое время узнали и полюбили его как поэта.
Помню его эстрадные выступления, его песни под гитару, которые поначалу записывались на ленты любительских магнитофонов, а затем выпускались Всесоюзной фирмой грампластинок. Именно эта устная, что ли, поэзия, традиции которой зародились в незапамятные времена, именно она принесла Б. Окуджаве первую широкую популярность. После чего и сборники его стихов нельзя было отыскать на прилавке, и новые публикации поэта в периодике быстро отыскивались читателями среди множества других стихотворных подборок. Стихи того периода его творческой биографии были различны по значимости. Не все замечали и учитывали это различие, закономерное и неизбежное в процессе развития любого поэтического таланта.
Но, главное, замечал и ощущал его сам поэт. «В ту пору я писал песни, — вспомнит он спустя годы. — Некоторые из них получались удачно…» Обратите внимание: «некоторые»! Так никогда не скажет автор, которому все без исключения его создания представляются равно безупречными. Так никогда не подумает и не скажет человек, не наделенный значительным поэтическим талантом. Ибо талант немыслим без чувства меры и вкуса, а стало быть, не лишен и чувства взыскательности к своему нелегкому труду. Если же талант вдруг почему-либо лишится самовзыскательности, он не сможет существовать, он погибнет.
В песнях Б, Окуджавы, в его стихах наличествовало главное — признаки самобытного поэтического дарования. Свое дарование поэт не оставил за порогом, а принес с собой, когда вошел в монументальное здание художественной прозы.
Многие поэты рано или поздно приходят в прозу. Придя же в прозу, поэт непременно привносит в нее свое ощущение ритма фразы и звучания слов, свое образное мировосприятие, одушевление всего и вся. Вот, например, фрагмент из «Похождений Шипова» Б. Окуджавы: «Солнце давно зашло. Сумерки густели. Впереди было поле, поле, поле… Но не проехали они и пяти верст, как длинноногая февральская темень настигла их, ухватила и поволокла». Или из его же «Путешествия дилетантов»: старый рояль в доме Мятлева — «некое трехногое, теплое, вздрагивающее от прикосновения, кричащее от боли, ликующее, ухающее, свистящее, то яростно неукротимое, то вдруг покладистое, как старая собака…»; сей рояль — «чудовище», которое «скалит в улыбке громадную многозубую пасть». Вчитайтесь и вслушайтесь в эту прозу, написанную поэтом!
Впрочем, еще Белинский и другие наши критики XIX века говорили о Поэзии как о всей литературе художественной, полагая, что к столь высокому понятию могут быть равно причислены и стихотворения и романы…
Современный философ-иезуит Бруннер утверждает, будто «история не дает никаких средств для определения будущего». Позволю себе не согласиться с таким тезисом. Убежден и неоднократно писал об этом, что наша так называемая ретроспективная проза, то есть проза о былом, создается не «из детского любопытства», как говаривал Остап Бендер. Не как дополнение к школьным программам и не как популярное изложение достижений исторической науки. И тем более — не как развлекательное чтиво. В обращении наших писателей к исторической теме я усматриваю не стремление уйти от решения задач своего времени, а — наоборот — стремление помочь скорейшему и правильному их решению. Во имя грядущего. Потому что, как справедливо заметил однажды Б. Окуджава, «чем лучше знаешь свое прошлое, тем легче представить свое будущее».
Небезразличие к нынешнему дню общества и к перспективам его развития в сочетании с личным увлечением историей и склонностью неторопливо осмысливать минувшие события — таковы основные импульсы, побудившие Б. Окуджаву приступить к созданию ряда произведений о прошлом. В 1969 году в журнале «Дружба народов» появляется новое, произведение Б… Окуджавы — «Бедный Авросимов». Его книжный вариант — «Глоток свободы», роман о Павле Пестеле — выходит в 1971 году в популярной серии Политиздата «Пламенные революционеры».
Тема декабристов волновала многих художников. В их числе оказался и Б. Окуджава. Им была даже предпринята попытка создать пьесу, однако сам автор счел ее в конечном счете слабой. Но к теме не охладел. Замыслив роман о Пестеле и знакомясь со стенограммами допросов декабристов, Б. Окуджава обратил внимание на неграмотность записей. И представил себе некоего молодого писаря, добросовестного, достаточно наивного и недостаточно грамотного. Представил себе, каково могло быть восприятие дела декабристов таким писарем, какое влияние могли оказать личности допрашиваемых на его душу. Так зародился образ Авросимова, бедного «господина Вани». Образ этот настолько увлек писателя, что даже в известной мере оттеснил с первого плана самого Пестеля.