— Ну, — сказал он, — бейсболист готов к выписке?
— Ты слышал, что сказал доктор Снайдмен, аба?
— Сестра рассказала мне по телефону. Слава Богу!
— Мы можем идти, аба?
— Ну конечно. Мы пойдем домой и встретим субботу как полагается. Дай-ка я твои вещи приберу.
Я взглянул на мистера Саво, который смотрел на нас и улыбался, сидя на кровати:
— Очень был рад с вами познакомиться, мистер Саво.
— И я тоже, малыш. Держи теперь свою грушу подальше от этих бейсбольных мячей.
— Надеюсь, ваш глаз скоро поправится.
— Нет больше глаза, малыш. Пришлось его удалить. Так уж меня отоварили. Я не хотел, чтобы слепой малыш это знал, так что помалкивай.
— Мистер Саво, мне ужасно жаль это слышать.
— Да уж, малыш, да уж. Вот такая вот фигня. Лучше бы я стал священником. Гнилое это дело — бокс. Хорошо, что для меня он закончился. Лучше бы я на фронт пошел. Но тот парень много лет назад так меня отоварил, что у меня что-то там в голове стронулось. Такая вот фигня.
— До свидания, мистер Саво.
— До свидания, малыш. Удачи тебе.
Я вышел из палаты вместе с отцом, и мы покинули больницу.
КНИГА II
Молчание хорошо всегда, кроме как в связи с Торой.
Глава пятая
Мы поймали такси, и в машине мой отец протянул мне запасную пару очков, напомнив, что я не могу читать до разрешения доктора Снайдмена, и я надел их. Мир снова приобрел резкость, все вокруг стало отчетливым, ярким и чистым, как то случается ранним утром, когда солнце еще над деревьями и повсюду разлита новизна, — чувство было такое, как будто я долго просидел в темном помещении, а теперь вернулся на солнечный свет.
Мы жили на первом этаже трехэтажного дома, сложенного из бурых кирпичей[22], который стоял на тихой улице позади оживленной авеню Ли. Коричневые дома тянулись по обеим сторонам улицы, высокие каменные лестницы вели от дорожек к двойным подъездным дверям с матовыми стеклами. Перед подъездами росли высокие платаны, и кроны их бросали густую тень на замощенные дорожки. Дул нежный ветерок, и я слышал, как он колышет листву над моей головой.
Перед каждым домом была разбита небольшая клумба, засаженная пурпурным вьюнком или кустами гортензии. Перед нашим домом росла именно гортензия — и я залюбовался тем, как ее соцветия, шапки «снежков», как мы их называли, сияли на солнце. Я никогда раньше не обращал внимания. А теперь вдруг заметил, какие они красивые и живые.
Мы взобрались по крутой широкой лестнице и через парадное вошли в длинный холл, темный, холодный и узкий, как коридор в купейном вагоне. Дверь в нашу квартиру была в самом его конце, справа под лестницей на верхние этажи. Отец открыл ее ключом — и вот мы внутри.
Я сразу же ощутил запах куриного бульона и не успел сделать два-три шага, как Маня, наша русская экономка, примчалась из кухни — в своем длинном фартуке, башмаках мужского размера, с прядями темных волос, выбившимися из пучка на макушке, сгребла меня своими широченными руками, как былинку, и так стиснула, что я не мог вздохнуть. Потом смачно поцеловала в лоб, отодвинула от себя на длину вытянутых рук и начала что-то причитать по-украински. Я не понимал, что она говорит, но видел, что глаза у нее увлажнились и она кусала губы, чтобы не заплакать. Наконец она отпустила меня, я вздохнул свободно и, улыбаясь, слушал, как она о чем-то говорит с отцом.
— Ты голоден, Рувим? — спросил он.
— Просто умираю!
— Обед на столе. Мы вместе поедим, а потом ты можешь прилечь отдохнуть, пока я допечатаю свою статью.
Обед оказался нешуточным: густой суп с пампушками, крендели, сливочный сыр, яичница, копченый лосось и шоколадный пудинг. Мы с отцом ели молча, а Маня нависала над нами, как медведь на цепи. Потом отец ушел в свой кабинет, а я стал медленно ходить по квартире. Я прожил здесь всю свою жизнь, но никогда по-настоящему не видел ее до этой пятницы.
Я вышел из кухни и посмотрел на серую ковровую дорожку, расстеленную во всю длину коридора. Потом медленно пошел налево по коридору. По левую руку были ванная комната, кухонный подъемник[23], по правую — телефонный столик и портреты Герцля, Бялика и Хаима Вейцмана, висевшие на стене. За ними открывалась дверь в мою спальню. Это была длинная, пожалуй, даже узкая комната. У правой стены стояла кровать, у левой — книжный шкаф, у двери были вмонтированы два стенных шкафа, напротив двери, лицом к ней, стояли стол и стул. На той стене, которую занимал книжный шкаф, было еще окно, выходящее на проход между домами и задний двор. Комната была тщательно прибрана, кровать аккуратно заправлена и застелена зелено-коричневым покрывалом, учебники на столе выложены ровной стопкой. Кто-то принес их после бейсбольного матча ко мне домой и аккуратно положил, как будто я никуда не уходил. Я подошел к окну и посмотрел на дорожку. В тени нашего дома лежала кошка, далее расстилалась трава дворика. Его обрамляли айланты[24], их листья ярко выделялись в лучах солнца. Я отвернулся, сел на подоконник и уставился на военные карты из «Нью-Йорк таймс», которые я прикнопил над кроватью. Там были карты Северной Африки, Сицилии и итальянских театров военных действий, а теперь мне следовало добавить туда и карту Европы. Над картами красовалась фотография Франклина Рузвельта, которую я вырезал из воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс», а рядом с ней — фото Альберта Эйнштейна, вырезанное мной давным-давно из «Джуниор сколастик». Я перевел взгляд на стол. Все карандаши и ручки были аккуратно убраны в пенал рядом с лампой, поверх стопки тетрадок лежало свежее недельное расписание WQXR[25]. Я вспомнил, что собирался послушать симфонию Чайковского в воскресенье вечером — после того самого бейсбольного матча, который, я не сомневался, мы непременно должны выиграть.
22
Имеется в виду «браунстоун» — добротный дом в английском стиле в Нью-Йорке конца XIX — начала XX века.
23
Или кухонный лифт —