Я не шевельнулась, даже затаила дыхание — одно неосторожное слово, и можно все испортить. Но иногда я задаю себе вопрос, не обязывает ли меня порой мое ремесло к жестокости хирурга-дантиста. Удаление гнилого зуба — подспудно разъедающих душу воспоминаний — всегда причиняет боль.
Он молчал, потом вдруг заговорил неожиданно резко:
«— Я должен был, должен был сказать ей правду, не так ли? Я пробормотал: „Разве я этого хотел?“ Она почти выкрикнула: „Чего?“ Я в ответ: „Хлопнуть дверью. Избрать нищету“. Верите ли, мне показалось, что ее ладони, сжимавшие мои щеки, стали ледяными. Как и ее взгляд. Она прошептала, выговаривая почти по слогам: „Что-вы-хо-ти-те-ска-зать?“»
Голос, которым он передал ее слова, стал безжизненным, точно лицо, от которого отхлынула кровь.
«— Я взял ее за тонкие запястья, стиснул их в своих ладонях и прижался щекой к переплетению пальцев — ее и моих. „Выслушайте меня! — О, каких мне это стоило усилий! — Мне кажется, я люблю вас. Слишком люблю для того, чтобы солгать. Или предоставить вам верить в лестные для меня легенды. Вы сказали, что любите меня потому, что… потому что я хлопнул дверью. Это и правда, и неправда. Если бы старая Армандина не нашла мои тетрадки, кто знает, где бы я был сейчас? Наверное, учился бы в Училище древних рукописей, жил бы в отчем доме. Ел бы за родительским столом. Вот как выглядит правда“».
Из его горла вырвался какой-то странный звук, я подумала, что он откашлялся. Оказывается, усмехнулся, я не сразу это поняла.
«— Хотите верьте, хотите нет, но она засмеялась. И расцеловала меня в обе щеки. Я ожидал всего, только не этой реакции. „Вы не открыли мне ничего нового“. Она смотрела на меня, как старшая сестра, нежным и снисходительным взглядом. „Мне рассказывали о вас все“. Все? Что же именно? И кто рассказал? Может быть, баронесса? „Ваш кузен Реми“. Представляете, как я был поражен?
— Каким образом он с ней познакомился?
— Через ее брата, который учился с ним в Коммерческой школе. „Он немножко ухаживал за мной. Он вам не рассказывал?“
Она улыбнулась, чуть приподняв брови, я не мог вспомнить и вдруг в памяти всплыла наша первая встреча: „Бала Корнинская, где-то я слышал это имя, оно мне знакомо“… Но Реми никогда не рассказывал мне, что ухаживал за ней. Во мне закипел гнев. „Бедняжка!“ — продолжала Бала. — Знаете, в чем выражалось его ухаживание? Он мне рассказывал о вас! Это он заставил меня прочитать „Плот „Медузы““. Ну это уж было слишком! Воспользоваться мной как приманкой… „Он так вами восхищается!“ — сказала она. „А вы сами?..“ — спросил я с беспокойством. „Что сама?“ Она улыбалась. „…Вы в него не были… Реми блестящий молодой человек!“ — сказал я. Она рассмеялась: „Но он такой конформист! — Меня это утешило, хотя отчасти и огорчило — я был задет из-за Реми. Она настаивала на своем: — Он даже не может оправдаться тем, что он слеп. Ведь он понимает, что мир гнусен, но принимает его таким, какой он есть. По его мнению, в этом состоит терпимость. А я бы сказала: так гораздо удобнее. Зато вы!..“ Она стиснула мне руку с такой доверчивой нежностью, что во мне снова всколыхнулся страх, впрочем, отчасти, наверное, и чувство справедливости. „Однако я всем обязан Реми. Это он подтолкнул меня. Толкнул на то, чтобы опубликовать „Медузу“. Не будь его, я бы, наверное, и сейчас еще колебался“. — „Ну и что? — возразила она. — Разве самые важные жизненные решения принимают с такой же легкостью, как по утрам пьют шоколад? Чем сильнее сомнения, тем больше нужно мужества! — И вдруг добавила с горечью: — Я знаю, что говорю. Ведь мне это до сих пор не удалось… И конечно же, я люблю эту жизнь, — заговорила она вдруг с каким-то пылким ожесточением. — Да и вы, вы тоже, пожалуйста, не отрицайте! Мы любим ее комфорт и удовольствия! Да и кто их не любит? Я люблю концерты, выставки, театры, путешествия, люблю беседовать с умными людьми — а их не так уж мало. Я люблю хорошо одеваться, водить мой „бугатти“, ездить в Ниццу, а на зиму в горы, да, я все это люблю, но в то же время я слишком хорошо знаю, какой ценой мой отец получил возможность доставлять мне все эти удовольствия, сколько пота и крови это стоило беднякам. И моя жизнь становится мне ненавистна. Она повторила: — Ненавистна! — и снова подавила рыдание. — И все-таки мне не хватает решимости все поломать, все бросить и уехать, а у вас, у вас ее хватило. А мужество не в том, чтобы делать то, что легко, а в том, чтобы делать то, что дается с трудом. Вам было трудно все поломать, потому-то я вами восхищаюсь. Но теперь вы должны помочь мне. О Фредерик! Помогите мне, помогите! Сделайте для меня то, что Реми сделал для вас. Вырвите меня из этой трясины. Умоляю вас. Уведите, уведите меня!“