Хачимас и Олешек не дослушали старика. Они снова ушли в Чумукан искать Никичен.
Луна была мутна, а море холодно. Волны, не смолкая, стучали галькой. Хачимас кричал в сумерки и звал Никичен. А Олешек молча ходил вдоль берега, вглядываясь в камни. И за ним ходила тунгусская собачка Уорчок. Она боялась воды и лаяла на пену, мерцавшую в полутьме.
Они прошли весь берег до того места, где два дня назад Никичен искала Суона. Тут Уорчок перестала лаять, и высокие камни скрыли ее от Олешека, но, обогнув их, он снова увидел Уорчок, она сидела на дне опрокинутой лодки и, дрожа от холодного ветра, смотрела на море, качавшее свет луны.
Олешек узнал оморочку Аммосова. Он сел рядом с Уорчок, и дрожа, как она, стал тоже смотреть на море.
Хачимас не был зорок. Он долго щупал лодку, нагибался, вздыхал. Потом и он сел на камень, поджал под себя худые ноги и поднял глаза к небу. Луна мчалась среди облаков, как сохатый по вьюжным сугробам.
— Мне сегодня снилось мое ружье, трижды давшее осечку, — сказал Хачимас. — Это дурной сон. Я думал, что болезнь сядет на копыта моих оленей. Но сон был не о них. Зачем я зарезал Суона? Может быть, гости недостойны нашей дружбы? Может быть, они злы?
— Недостойны, — с горечью повторил Олешек. — Зачем я танцевал и веселился в твоей урасе? Красные не принесли нам хорошего. Они заперли дружка[43] Грибакина, а товаров у них нет. Они прогнали чужого купца, пришедшего к нам с моря, а товаров у них нет. Кто же нам даст тогда муки и пороху? И кто виноват в смерти Никичен?
— Я не знаю.
— Кто же скажет, если не ты, которого мы выбрали головой в совете?
— Я не знаю, — печально крикнул Хачимас, — хотя меня выбрали головой в совете и Никичен — моя дочь!
Они замолчали и ушли от страшного места, никуда больше не торопясь.
Уорчок бежала впереди и лаяла на пену.
Внезапный холод был так силен, что партизаны ночью мерзли у костров, а тунгусы спали в оленьих мешках.
По утрам солнце покрывалось тонким паром; по вечерам оно долго стояло на горизонте, большое и белое.
Тунгусы выходили с сетями на берег и возвращались печальные. Улова не было.
По совету стариков они выкрасили сети в красный цвет, любимый цвет горбуши; опустили в море против мыса железную бочку, чтобы она гудела, как дельфин, и загоняла рыбу к берегу.
Все было бесплодно.
Льды оттеснили горбушу, Она прошла мимо Удской губы. Только последние руна завернули в залив и поднялись вверх по Уду.
Когда же лед проплыл и туман исчез, Хачимас и Олешек пришли к партизанам. Они были угрюмы, задумчивы, даже не присели покурить.
— Горе! — сказал Хачимас Небываеву. — Рыбы так мало, что только счастливым досталась она.
— Счастливы те, — добавил Олешек, — у кого сетей много.
— Правильно говорит молодой, — сказал Небываев. — Сделаем. Соберите под вечер всех.
На этот раз сход был короткий. Молча, теснясь друг к другу, тунгусы окружили белую палатку, Небываев вошел в круг.
— Мы нашли на складе у купца Грибакина много невода. Его хватит для того, чтобы перегородить всю реку. Советская власть дарит вам его. Ловите сообща и делите поровну.
Осип, имевший достаточно сетей, вышел вперед и повернул к толпе свое голое лицо с седыми волосками под подбородком. Маленький, в длинном кафтане из черной китайки, он был похож на попика.
— Все это хорошо. Но что скажет дружок Грибакин?
— Надоел ты мне, черт, со своим дружком! — крикнул Небываев. — Ничего не скажет купец. Нет у него силы против нашей власти. Где он, дагоры?
— Он сидит в доме под замком, и жена его плачет, — сказал Осип.
— А наши дети не плачут, — перебил его Хачимас, — когда рты их голодны? Что мы будем есть, если не поймаем рыбы? Мне не надо думать об этом, дагоры, — нет у меня больше Никичен. Но я должен думать об этом, потому что вы, дагоры, выбрали меня головой в совете.
— Прав Хачимас, — сказали тунгусы. — Возьмем сети Грибакина…
Но и сети Грибакина мало помогли. Их забрасывали в море, ставили поперек реки, волочили на оморочках вдоль берега.
Горбуши не было. Мухи не жужжали под навесами для юколы; ветер не разносил по стойбищу гнилого и сытного запаха; дети не лакомились похлебкой из дикого лука и рыбьих голов.
Тогда тунгусы сами пришли к партизанам.
Снова, как и в первый вечер, неделю назад, на поляне горели костры. Над тайгой стояла Большая Медведица. Тунгусы сидели у огней. Только на их лицах не было прежнего веселья. И старик Аммосов — он всегда шаманил немного — качался в дыму костра и, смотря на Млечный Путь в черном небе, бормотал: