— Россия сражается в одиночку. Война затянулась, и кто знает, сколько еще она продлится, — толковали разочарованные, но разочарование, как известно, не придает сил, а способствует лишь отступлению.
И Милин Поджанину, и без того маленькому, а сейчас съежившемуся от холода и волнения, который подыскивал товарища для побега, многие отвечали:
— Да не сходи ты с ума, успокойся. На носу холодная и мокрая осень, такую и дома-то с трудом переносишь, не то что на чужбине. Дороги чужой страны длинные, беглецу там не найти ни пристанища, ни ночлега и не встретить никого, кому бы можно довериться. Все преследуют, всяк против него, любой — сильнее и мудрее его. А свалится в изнеможении, могила для него — некопаная и непокрытая, край неведомый, и вовсе сгинет имя его. Не валяй дурака, не ходи…
Дождь размеренно лил в эти долгие и монотонные послеполуденные часы, и караульных сковывала тяжкая, непробудная дрема. Они натягивали козырьки фуражек по самые глаза, завязывали потуже капюшоны на голове — дожди, видно, вызывали тягостные воспоминания о боях и бегстве вдоль азовских берегов по липкой украинской грязи.
Пересчитав караульных и увидев, что никто из них не вышел в засаду, мелким и скорым шагом двинулся Поджанин к проволоке. На нем была студенческая тужурка цвета увядшей листвы, полинялая и расползающаяся от многократной стирки. Во внутреннем кармане ее он хранил рукописный греческий словарик демотики [45] и карту Балканского полуострова. Штаны, некогда солдатские, латаные и перелатанные, потеряли всякую форму и цвет. Деревянные сандалии с ремешками были надеты на босу ногу, голову покрывала старая шляпа, лихо сдвинутая набекрень. Прижавшись к земле, он пополз, превозмогая боль от уколов колючей проволоки, весь исцарапанный, — и, только оказавшись по ту ее сторону, заметил, что потерял шляпу. Он оглянулся — шляпа валялась недалеко на земле за колючей проволокой, было бы слишком рискованно извлекать ее.
На всякий случай пригнувшись, короткими скачками он уходил вдоль речки. Навстречу текла мутная вода — красноватая, пропитанная неистребимыми и живыми запахами земных глубин. Ему вспомнилось древнее пророчество: «… грядут дни тяжкие, когда люди и мутной воды возжелают; благо тому, чьи глаза этого не увидят…»
«Благо тому, у кого обувка получше!» — подумал он, посмеиваясь над пророком, и сбросил свои деревяшки, вовсе не подходящие для такого пути.
Туман становился все более густым, гора — все более крутой. Все более частыми становились и передышки беглеца.
— Эй, погоди! — раздался из тумана знакомый голос. — Шляпу забыл.
И вслед за голосом появился Градич, могучий и крепкий парень, унтер-офицер бывшей югославской армии. Поверх своей фуражки он водрузил шляпу Поджанина и издали казался огромным и страшным чудищем, а когда приблизился — парень как парень, веселый и ладный.
Они познакомились шесть месяцев назад в тюрьме у четников в Колашине. Мобилизованный четниками как пулеметчик, Градич свое тяжелое оружие вместе с запасом патронов передал партизанам. Вскоре его отправили на задание в тыл к четникам, и там он попался. «А куда ты дел пулемет?» — спрашивали его, а он притворялся дурачком-простачком: «Отняли его у меня». — «Как же так отняли?» — «Да так вот, с плеча сдернули, И еще мать мою макаронную помянули». — «Значит, партизаны…» — «Выходит, они, кто ж другой стал бы так нахально?» И в тюрьме до самого прихода немцев Градич оставался веселым. Но потом помрачнел и умолк. И заговорил лишь в поезде, уносившем их на юг Македонии. В голосе его звучала тоска:
— Подхватила нас волна мутная да кровавая, и не видать нам домов своих.
Сейчас он опять повеселел. Подержав в руках обе шапки и помахав ими, он швырнул их в накрытое туманом пространство, с невидимого дна которого доносились глухие и беспомощные выстрелы — сигналы тревоги.
— Шапки долой! Да здравствует свобода! Ого-о-онь!..
Впереди простиралась бескрайняя салоникская равнина, испещренная клочьями тумана. Далеко на юге мерцала то ли полоска залива, то ли лоскут неба, а может, обманчивый отблеск света в пустоте. Они пошли на север и вскоре стали спускаться в новую, незнакомую и оттого подозрительную, глубокую, как бездна, низину. На миг открылась дорога по равнине, длинная, прямая и белая, пустынная до самого горизонта. Потом она исчезла. День начал угасать, долго и хмуро. Дождь прекратился.
Тьма затягивала все вокруг, оставалась одна тишина, тишина принимала их в себя, огромная и внушающая ужас своей тяжестью и полнотой. Казалось, слышно не только шум шагов, но даже дыхание и удары пульса.