Эдди. О нет, нет. Я так люблю низшие классы!
Кора. Если бы только они пользовались зубной пастой «Колинос»…
Битой. И каждый день принимали ванну…
Пит. И носили бы пиджак и галстук — как наш Эдди…
Эдди. И могли бы рассуждать о марксизме и троцкизме — как наш Пит…
Кора. Мальчики, мальчики, хватит препираться.
Эдди. Кора…
Кора. Да, дорогой?
Эдди. Заткнись.
Кора. Именно это мне нравится в Эдди. Он умеет обращаться с простыми людьми. Но если ты так уж любишь простых людей, Эдди, то ведь их очень много и там, где мы работаем. Они внизу, у машин, и они там каждый день, в том же здании, что и мы. Они неучены, от них пахнет потом, едят они одну рыбу. Удивляюсь я на вас. Вот они, пролетарии, прямо у вас под носом, каждый день, но я что-то не видела, чтобы кто-нибудь из вас спустился вниз и сплотил их. Или побратался с ними. Собственно говоря, я заметила, что вы, наоборот, их избегаете. Вы всегда норовите послать кого-нибудь вместо себя. Но почему? Разве они не говорят на том же языке, что и мы? Или вы боитесь?
Пит. Кора, Кора, ты неверно судишь о нас. Это вовсе не страх — просто благоговение и уважение.
Битой. Кроме того, куда проще любить пролетариев на расстоянии.
Пит. На безопасном удалении.
Кора. От запаха пота и рыбы.
Эдди. Этим и заканчивается наше классовое сознание. Просто болтовня с безопасного литературного расстояния. Модная литературная болтовня…
Кора. Другими словами…
Кора и Битой (вместе). Просто болтовня.
Кора. Точка.
Эдди. Помните, как мы делили весь мир на дураков и способных молодых людей? Мы были способными молодыми людьми, а к дуракам относили всех тех невежд и простофиль, которые не читали мистера Синклера Льюиса, мистера Менкена и великолепного мистера Кэйбла.
Кора. А потом вдруг эти невежды стали пролетариями.
Пит. Правильно. А все прочие тут же стали ужасными буржуями и реакционерами.
Эдди. А мы, конечно, сделались поборниками пролетариата, мы были на острие прогресса, мы были самой революцией! Мы знали все о картелях, забастовках и диалектике!
Кора. И пусть мы не поехали сражаться в Испанию, но мы же ездили на конгрессы писателей в Нью-Йорк.
Эдди. А теперь разделили всех на фашистов и людей доброй воли.
Пит. Сами-то мы люди доброй воли.
Кора. И розовый цвет вышел из моды. Мы одеваемся теперь в бело-красно-синее[145]. Быть попутчиком уже не модно. И мы все ораторствуем на торжествах по случаю Четвертого июля[146].
Эдди. Но одно о нас можно сказать твердо: когда речь заходит о литературной моде, тут мы всегда в первых рядах…
Пит. Всегда на поле битвы…
Кора. И держим нос по ветру.
Битой. Хотел бы я знать, какая мода придет завтра?
Кора. Надеюсь, не любовь к этим столь вежливым и героическим японцам — поборникам достоинства восточных народов.
Битой. Ну нет, это невозможно!
Кора. Потому что морские пехотинцы не допустят их?
Битой. Потому что наша мода всегда приходит из Америки — а ведь немыслимо представить себе, чтобы товарищи в Америке ввели в моду любовь к япошкам! Будет война, друзья мои, будет война! И горе Культуре, горе Искусству!
Эдди. К черту Культуру! К черту Искусство! Хорошо бы война разразилась завтра!
Пит. Хорошо бы она разразилась сегодня!
Эдди. По-настоящему большая, кровавая, всесокрушающая война, которая все перевернет!
Пит. И чем больше, тем лучше!
Кора. Друзья мои, не смешите меня.
Пит. Эдди, мы ее смешим.
Эдди (фальцетом). Мы Поллианна, Веселая Девица!
Пит и Эдди (взявшись за руки, выступают вперед)
Кора (сухо). Ха-ха-ха!
Эдди. Ага, мы снова рассмешили ее.
Кора. О, уж вы смешны дальше некуда. Молите даже о войне — лишь бы не смотреть на эту картину.
Пит. Эдди, разве мы боимся смотреть на картину?
Кора. Боитесь.