Почти каждый вечер Ланса, Гиньясу и я вели о них речь в «Берне» либо в «Универсале», когда Ланса кончал править гранки и подходил к нам — хромой, медлительный, добродушный и болезненный, — попирая солнечные блики, падавшие с тип[41] без помощи ветра.
Лето стояло сырое, а я почти обрел спасение, ибо начал смиряться с тем, что старею; и все же спасение еще не наступило. Я встречался с Гиньясу, и мы говорили о новшествах в городе, о выполнении завещаний и о болезнях, о засухах, о рогоносцах, об ужасном нашествии незнакомых лиц. Я жил в ожидании старости, а Гиньясу, должно быть, богатства. Но мы не говорили о той парочке до того часа, когда Ланса — иногда раньше, иногда позже — выходил из редакции «Эль Либераль». Хромой, таявший на глазах, он прочищал горло и начинал честить президента и весь род Малабиа; вместо аперитива пил кофе и протирал очки замусоленным платком. В то время я больше слушал Лансу, чем Гиньясу, — хотел выучиться стареть. Но ничего не получалось: этого да еще кое-чего нельзя перенять у другого.
Наконец кто-нибудь из нас заговаривал о той парочке, а остальные сообщали, что могли, кто больше, кто меньше, небрежно роняя слова — как истинные друзья.
— Они танцовщики, это точно, а больше сказать нечего, ведь мы поклялись говорить только бесспорное, дабы открыть или воссоздать истину. Впрочем, никакой клятвы мы не давали. А стало быть, любой из нас может сообщить ложные сведения, если они из первых рук и совпадают с правдой, которую мы предвосхитили; все будет полезным и уместным. Отель «Пласа» для них уже недостаточно модерный и роскошный. Я вообще про иностранцев говорю и от души радуюсь. Что до этих — они на пароме приехали и сразу — в «Викторию»: две комнаты с ванной, без питания. Легко представить их в обнимку на борту — глядят с любопытством и неприязнью, стараясь не выказать излишнего пренебрежения или оптимизма, с середины реки, где судно заплясало на быстрине и свернуло к Санта-Марии. Они сосчитали каждый метр многоэтажных домов, прикинули размеры оперативного пространства, учли слабые пункты и ловушки; достойно оценили благодать одного из наших летних полудней. Его левая рука почти кольцом обвивает задумчивую крошку, а она уже смотрит на нас, словно задумчивое дитя, покусывая лепестки роз, которые он купил ей на молу Сальто. Потом они мчатся к «Виктории» в машине новейшего образца — лучшей, какую можно было выбрать из скопища на причале; а через час по их следам поехал драндулет с чемоданами и саквояжем. У них было письмо к тучному, жеманному правнуку Латорре; они безусловно знали, с первого же дня, что мы с таким незнакомы, что нас это не касается, что мы жаждем забыть его и выделить из латорристского мифа, сочиненного — с пылом, чистосердечием и лукавством — неудачниками трех поколений, одержимыми ностальгией. Во всяком случае, они знали, что правнук в Европе. «Неважно, — должно быть, сказал он с быстрой своей, бьющей в цель улыбкой. — Тут у вас симпатично, остановимся на время».
Итак, они остались, но уже не в «Виктории». Бросили две комнаты с ванной, успешно скрылись, и видеть их могли мы только раз в сутки — за вечерней трапезой в «Пласе», в «Берне» или же в прибрежных ресторанчиках, куда более живописных и дешевых. И вдруг — большой перерыв; мы уже считали, что утратили их навсегда, воображали и расписывали, как могли, их прибытие в другой город на побережье: уверенные в себе, слегка возгордившиеся, менее любезные из-за надоевших триумфов, но по-прежнему танцуют «Жизнь всегда будет прекрасна» или «Фарс совершенной любви». Но мы никак не сходились насчет имени импресарио, а я упорно восставал против грязных домыслов и выдвигал объяснение богословское, не более абсурдное, чем конец этой истории.
Перерыв кончился, когда мы узнали, что они живут или по крайней мере ночуют в домике на пляже, в домике с красной крышей, одном из дюжины, которые купил Шпехт — за свою цену, но наличными, — купил у старика Петруса, когда вышла из строя верфь и мы с грустью твердили, что ни один локомотив не пройдет по рельсам, проложенным на половине — четверть и четверть пути — между Росарио и пристанью Верфь.
Да, наши знакомцы спали в домике поселка Вилья-Петрус, с полуночи до девяти утра. Шофер Шпехта — Шпехт был тогда председателем клуба «Прогресо» — увозил их и привозил. Мы так и не пронюхали, где они в первый раз завтракают, но потом они три раза ели в доме Шпехта, напротив старой круглой площади, или площади Браузена Основателя.