Ана спросила его, где находится эта замечательная школа замечательной кузины.
«Школа эта, — горделиво сказал он, — не где-нибудь, а в Банахере».
«А где это, — холодно спросила она, — Банахер, который не где-нибудь? На Диком Западе? Неподалеку от твоей пресловутой Обители Предков, в которой мы гостили четырнадцать или пятнадцать лет назад? Помню, как же: сущие руины. Курятник в плюще. И откуда у тебя взялась кузина-католичка? В жизни от тебя не слышала ни про какую кузину-католичку. Чтоб ты стал таить такое сокровище? Я у тебя католичка всем напоказ. Вот из дочери ты меня уговорил сделать католичку. Впрочем, какая разница, о чем речь? Опять-таки убогое святошеское заведеньице. Не желаю, чтоб моя Анадиона день и ночь томилась взаперти у каких-то мерзких святош. Полуголодная. Спала бы в дортуаре. Дрогла бы от холода…»
Реджи вспылил.
«Я действительно подразумеваю, — свысока сказал он, — старинное родовое поместье ффренчей, удобно расположенное близ города Банахер на нашем берегу Шаннона. — (Когда он сказал „на нашем“, мне примерещилось, что ночью на том, западном, берегу „нашей“ реки рыщут индейцы, почему-то зеленые.) — Да, мы там гостили, поженившись, и сестры мои немного оплошали. Но это вовсе не „руины“, а прекрасная усадьба восемнадцатого столетия. Что же до религии ее преподобия директрисы, то протестанты в нашем роду — прискорбный пережиток колониальных времен, когда законными наследниками могли быть только протестанты и поэтому мальчики обычно воспитывались в протестантской вере…»
«Дабы наследовать землю? Блаженны кроткие».
«А девочки — в католической…»
«Дабы наследовать жизнь вечную. В монастырях?»
Он выложил козырного туза: «Чтобы противодействовать дурным последствиям Французской революции! А насчет жизни взаперти в „святошеском заведеньице“, как ты неуважительно выразилась, то мой великолепный замысел именно и предполагает, что Анадиона не будет обитать в монастыре. Она будет жить в холе и уюте у моих сестер, у своих теток Моны и Мары, а в школу Сакре-Кёр ездить с кучером Угодья ффренчей или, может быть, верхом. Не думаю, — самодовольно усмехнулся он, — что вам с дочерью известно, почему обитель моих предков называется Угодье ффренчей. Вряд ли вы даже и знаете, что такое звериное угодье. Это большое неогороженное имение, отведенное для охоты на дичь. Вспомните известную балладу „Угодье Чеви“».
Я глядела на Ану. Все дети в этом возрасте привыкают следить за выраженьем глаз старших. Лицо ее озарилось видением моих верховых поездок, и я поняла, что, как мы, девчонки, потом говорили в Сакре-Кёр, судьба моя разрешена. В животе у меня стало холодно-холодно. А она уже разливалась соловьем, как добрые сестры-монахини научат меня французскому языку, как я подружусь с благовоспитанными девочками из лучших домов графства, как буду ходить на танцы и вечера, ездить верхом не хуже ковбоя, выезжать на охоту, играть в хоккей и теннис, научусь манерам — ну, будто отправляла меня не в Угодье, а во французский château [31] семнадцатого века. Помнится, однако, что потом она все-таки пронзила взглядом Реджи и сказала: «Но, разумеется, она должна платить за прожитье».
Она всегда точно знала, что почем.
Во время оно из Дублина в Банахер ежедневно ходил поезд по боковой ветке западной дороги: рельсы туда проложили еще до всяких автомобилей, потому что там был винокуренный завод, устраивались скотные ярмарки и находился первый мост через Шаннон после Лох-Дерга. Сейчас туда поезда не ходят. Мужчин, женщин и детей в городе общим счетом и тысячи не наберется. Такая нашлепка посреди наносной равнины, сотен и сотен квадратных миль волглой земли, плоской, как биллиардный стол. Там хорошо караваном ходить. Лудильщикам с их вереницами ослов. И за много-много миль видны дымные костры.
(Она лежала на спине возле меня, на лужайке между лиловым вереском и бурой землей; внизу виднелось черное, в кружеве пены, озерцо Лаггэлоу, и я смотрел, как в ее голубых глазах отражается небо и детство, смотрел на ее перевитую жемчугом шею, крупные серьги, массивные браслеты, смотрел и думал: «Господи! Да ты же цыганка! Дикая птица в клетке».
— Ничего себе захолустье, — сказал я, — почище Каслтаунроша.
Она поинтересовалась, где это такое, я сказал, что там прошло мое детство.