Парило, и было душно; я обнаружил, что отмерил порядочный конец к югу. Фермы здесь выглядели совсем иначе: вытянутые беленые постройки, разделенные перегородками. Всюду на стенах были развешаны для сушки связки кукурузных початков, придававшие фермам праздничный вид.
Озера были совсем неглубоки, правда, и местность была почти что равнинная. Прошагав часа два, я увидел перед собой человека, который странно раскачивался, стоя посреди дороги. «Пройти бы спокойно мимо», — подумал я, понимая, что пешеход явно иностранной наружности, да еще с таким рюкзаком, как у меня, может сильно раздразнить воображение пьяного или слабоумного. Этот был, кажется, и тем и другим сразу, взгляд его блуждал и, похоже, ни на чем не мог остановиться. Он преградил мне путь и спросил: «Ты кто такой?» Я сделал дружелюбное лицо и ответил: «Я голландец». Мой визави ударил себя в грудь и воскликнул: «Я француз! Тебе чего здесь надо?» — «Я путешествую, рисую портреты». — «Я восемь лет воевал, ха-ха, гляди, я сильный, какие мускулы! Французы сильнее немцев. Но я славный малый. Конец, капут всем хорошим парням, это же кошмар, кошмар!»
Его героизм вдруг улетучился, он стоял передо мной и хлюпал носом, как малое дитя: «Народ войны не хочет, войну делают богачи. Ха-ха, я сильный, я крепко сшит, могу с пятью немцами сладить. Тебе чего здесь надо?»
В таком духе он продолжал еще долго, чередуя фазисы воинственной риторики и жалобного нытья; я чувствовал себя до крайности неуютно. Он стоял передо мною вплоть, так что в фазис враждебности я в любую минуту мог ожидать от него затрещины, а в фазис сентиментальности — поцелуя. Наконец, воспользовавшись очередным приливом слез, я улучил момент и обошел его; он уверил меня, что я славный малый, и с десяток раз пожелал счастливого пути, без конца пожимая мне руку. Но стоило мне метров на десять удалиться, как ветер переменился, и он повелительным тоном потребовал меня обратно. Я взял ноги в руки, а он бросился за мной, громко крича и ругаясь. Какое-то время мы оба рысцой трусили по дороге, покуда он не убедился, что все больше уступает мне в темпе, и не прекратил в конце концов свое преследование.
Если верить карте, я должен был теперь миновать большое озеро Этан-дю-Мулен — Мельничный Пруд, — но вместо него увидел справа от себя низину с возделанным полем. Нечто подобное мне доводилось видеть и раньше; впоследствии мне разъяснили, в чем тут дело. Здешние польдеры бывают поочередно то сухими, то под водой; воду из них просто можно спускать. Когда их осушат, то используют под пахоту, засевают зерном, снимают урожай, а через несколько лет опять напускают воду и рыбу; все водоотводные канавы перегораживают решеткой, которая при спуске воды задерживает крупную рыбу. Стало быть, здесь не так, как в Харлемском польдере, — ясито вместо рыбы, а попеременно: жито, рыба, жито, рыба.
Под вечер я пересекал один из самых широких польдеров с воинственным названием Лe-Гран-Батайар — Большой Воин. Польдеры бывают всегда частично подтоплены, и все-таки в этом пейзаже много настроения; весной здесь, наверное, особенно красиво, тростник покрывается рыжеватым пухом, а вода — ярко-желтыми кувшинками.
Перед наступлением темноты я набрел на большую ферму «Ле-Гранд-Руссьер». Ужинали все вместе за длинным столом, было вино. Человек шестнадцать сидели рядком друг возле друга, но никто не проронил почти ни слова, только убогий подросток все время хихикал в кулак. Я сидел в самом конце стола, точь-в-точь средневековый странник. Потом, лежа на сене, предавался мыслям о разнице между итальянским путешествием Гёте и моим собственным. Ведь если вообразить, что когда-нибудь я прославлюсь и будет учреждено специальное общество, которое начнет всюду, где я ночевал, ставить мемориальные камни, то потребуется настоящее расследование, чтобы отыскать все риги, сараи и сеновалы. Как бы там ни было, один пункт вам уже известен: ферма «Ле-Гранд-Руссьер» в деревне Сен-Поль-де-Варакс. К этому можно прибавить, что крыша сарая протекала, так что мне без конца приходилось передвигаться с места на место, а неровный профиль моего ложа заставлял меня принимать самые мучительные позы, и в довершение всего по лицу то и дело ползали крохотные паучки. С неровным ложем обстоит так: когда ложишься спать, то вначале ничего не чувствуешь, но через два-три часа просыпаешься с ощущением, будто тебе в спину врезался горный хребет. Происходит это потому, что беспрестанное и неослабевающее давление на спину с течением времени достигает непереносимой степени, а кроме того, еще и потому, что в полудреме все наличное сознание концентрируется в мозгу на импульсах неудобства, и чувство Досады бывает от этого гораздо острее.