Когда я окидываю взглядом свою жизнь в пятом десятилетии нашего века, меня порой охватывает удивление, а порой печаль. Мне кажется, я напоминал собою часы, точнее говоря, часы моей бабушки, которые добрые женщины подарили ей на семидесятилетие. В то апрельское воскресенье в нашем домишке царили чистота и торжественность, бабушка принарядилась и прифрантилась, я тоже, сияло весеннее солнце, уже начали жужжать большие синие мухи, а фьорд отливал синевой и золотом. Мне шел тогда десятый, нет — одиннадцатый год. И вот часа в три дня на тропке, ведущей к нашему дому, показались четыре празднично одетые женщины. Первой шествовала жена председателя сельской коммуны[12], возглавлявшая местный Женский союз. Красная, запыхавшаяся, она держалась по обыкновению с большим достоинством и прижимала к груди картонную коробку. Женщины поочередно обняли и поцеловали бабушку, пожелали ей в этот замечательный юбилейный день всяческих благ. Жена председателя коммуны, только что вернувшаяся из поездки в столицу, вышла на середину комнаты и, чеканя каждое слово, сказала, что произнесет от имени Женского союза короткую речь. Так вот, от имени Женского союза Дьюпифьёрдюра она купила в Рейкьявике небольшой подарок к бабушкиному юбилею — новые часы, которые, она надеется, пригодятся: ведь старые ее часы вроде бы забастовали зимой, верно? Она поговорила немного об умиротворении, которое несет закат жизни, и процитировала стихотворение покойного великого нашего поэта, посвященное осени, после чего извлекла часы из коробки, водрузила их на комод, завела и поставила стрелки по своим часам. Теперь юбилярша, Сигридюр Паульсдоухтир, в прошлом акушерка, может видеть, который час.
Этими словами она закончила свою замечательную речь.
Бабушка поблагодарила за подарок, расцеловавшись со всеми женщинами и пожелав им всего самого хорошего. К моему величайшему изумлению, однако, я прочел во взгляде, которым она обвела часы, странное веселье.
— Да! — сказала она. — Ценная вещица, ничего не скажешь! — И, помолчав, добавила: — Я уж, правда, перестала думать о времени, человек я теперь старый и ленивый.
Жена председателя сельской коммуны вновь стала цитировать нашего великого поэта.
— «Красивая душа вечно остается юной…» — сказала она, и остальные женщины согласно закивали.
В этот момент я поспешно выбежал из дома, так как увидел, что во двор въезжают мой родственник Сигхватюр, крестьянствовавший в Грайнитейгюре, и жена его Адальхейдюр. Через миг они уже привязывали своих лошадей — Стьярдну и Фахси. В тот погожий весенний день бабушка едва успевала варить кофе: ее знали и любили не только в нашем селении, но и чуть ли не во всей долине, недаром она четверть века была повивальной бабкой. Когда мы вечером укладывались спать, она до того устала, что даже забыла напомнить мне, чтобы я помолился. Тем не менее я прочел положенные молитвы и очень внятно произнес «аминь», даже дважды, но не удостоился похвалы, поскольку бабушка уже уснула. Я долго не спал, прислушиваясь к тиканью новых часов и дожидаясь их полуночного боя. Они били иначе, нежели старые наши часы, звук был много чище и как бы бездушнее, вдобавок тикали они быстрее, словно стараясь не отставать от времени, которое бежало скорее, чем то, к которому мы привыкли в нашем домишке.
Не знаю, в чем уж тут причина, но мною овладел какой-то диковинный страх. Я вдруг осознал суть прошедшего дня. Бабушкино семидесятилетие попросту означало, что она пугающе близко подошла к концу своей жизни. Я впервые понял, что когда-нибудь она умрет и ее опустят в глубокую могилу на кладбище, рядом с могилами моей матери и деда. Когда она умрет, у меня, несчастного, никого не останется на всем белом свете, кроме разве что Сигхватюра из Грайнитейгюра. И сам я тоже умру, возможно не успев даже выучиться водить автомашину или осмотреть Музей естественной истории в Рейкьявике, ведь дети и молодые люди порой умирают от туберкулеза или других опасных болезней. Я так разволновался от этих неожиданных мыслей, что уже готов был встать и разбудить бабушку, но вместо этого сжал кулаки, снова принялся читать свои молитвы, вернее говоря, бубнить их раз за разом, пока не успокоился. Господи, сказал я про себя, спаси и помилуй. И тут же уснул.
Однажды вечером, недели через две, я сидел у окошка и читал сказку, а бабушка вязала чулок. Только я оторвался от книги, чтобы перевернуть страницу, как почувствовал: что-то не так.
— Бабушка, — сказал я и протянул руку в сторону комода, — часы стали!
— Да ну? — отозвалась бабушка, поднимая глаза. — Пожалуй, и впрямь стоят. Видно, я вчера вечером забыла их завести.