— Завтра мне надо сидеть дома, — отвечает она. — К маме завтра ее знакомые тетки придут.
— Ну а потом? Скажем, в субботу?
— Хорошо, — говорит девушка. — Наверное.
Она тем не менее не сдается, идет со мной по улице и расспрашивает о здоровье. Ей хочется знать, часто ли у меня бывают головные боли, что у меня со зрением, я ведь такой молодой. Ее внимание трогает меня, так хочется сказать ей правду, но решиться на это я не в силах и поэтому пытаюсь вести себя как мужчина. Ничего страшного, вообще-то я здоров как бык, а голова болит оттого, что я слишком много сижу без воздуха, мне уже получше.
— Все-таки сходи к глазнику, — говорит она. — А то совсем глаза загубишь чтением.
Мы идем от центра по улице Лайкьяргата, выходим к Озерцу; в спину нам дует ветер, холодный ветер пронизывает нас в этот январский вечер 1940 года. На фоне усыпанного звездами неба четко вырисовывается шпиль Свободной церкви, лунный свет сливается с заревом огней, ниже Млечного Пути всеми цветами радуги играют волны северного сияния.
Мне не по карману угостить девушку кофе с булочкой, зато я могу обратить ее внимание на бесконечность, на луну и звезды.
— Посмотри на северное сияние, — говорю я ей. — Какое это счастье, когда в военное время можешь любоваться северным сиянием.
— Как ты высокопарно говоришь, просто жуть, — отвечает она. — А коньки у тебя есть?
— Нет, а у тебя?
— Я отдала их в ту осень, когда конфирмовалась.
— Какой прекрасный вечер, — говорю я. — Ты видишь Скотниц[20]?
— Каких скотниц?
Я показываю на небо.
— А Плеяды?
— Да-а, — говорит она в ответ. — Я и не знала, какой ты молодец.
Я останавливаюсь и окидываю взглядом небосвод.
— Вон Северная звезда, точнее, Полярная…
— Холодно что-то, — перебивает она. — Ты куда идешь?
— Как скажешь.
— Пойдем обратно?
Бесконечность Вселенной, мириады искрящихся небесных тел, движущихся по своим таинственным орбитам, луна и полярное сияние — от всего этого безмолвного великолепия зимнего вечера мне мало проку. Как грустно, когда у тебя ни гроша — и ты не знаешь, что делать. Теперь холодный ветер дует нам в лицо, мы лишь изредка перебрасываемся словами. Наконец дома снова защищают нас от ветра. Я знаю, девушке надоело бродить по городу, сейчас она попрощается и пойдет домой. Но когда мы доходим до площади Лайкьярторг, она вдруг спрашивает:
— У тебя дома, наверное, уйма книг?
— Кое-что есть.
— Дашь мне какой-нибудь роман? Мне сейчас читать нечего.
— С радостью покажу тебе свои книжки, — отвечаю я, воспрянув духом. — Среди них есть и хорошие.
— Ужасно люблю почитать перед сном в постели, — говорит она. — Особенно если книжка занимательная.
Мы направляемся ко мне домой, и по пути, в самом конце переулка Скоулавёрдюстигюр, мне приходит в голову блестящая мысль. Я прошу девушку подождать, забегаю в магазинчик и, опустошив кошелек, покупаю на две кроны шоколада. Настроение у меня исправляется, все пути вдруг кажутся мне открытыми и доступными. Завтра что-нибудь подвернется, покойная бабушка говаривала, что богу противно, когда люди беспокоятся о куске хлеба. На самый худой конец я продам замечательную старинную книгу, напечатанную в Храхпсее, или напомню о долге Стейндоуру Гвюдбрандссону, знакомому, с которым мы вместе работали на строительстве дороги и который брал у меня взаймы в позапрошлом и прошлом году.
— Вот ты говорил насчет кино в субботу, — начинает девушка. — В «Старом кино» идет отличный фильм. На какой сеанс пойдем — на семь или на девять?
— Тебе решать.
— Я бы пошла на девять. Ты купишь билеты?
— Конечно.
— Мне не хочется, чтобы ты на меня тратился, я могу заплатить за себя сама.
— Ерунда какая, я тебя приглашаю.
— Ну хорошо, спасибо. А можно потом я тебя приглашу?
— Можно, если у тебя окажется миллион.
— Долго тебе придется ждать. Разве что я поеду в Голливуд и стану кинозвездой.
Я не решаюсь сказать ей, что она уже сейчас прекрасна, как кинозвезда, и ездить в Голливуд ей незачем. Я вновь чувствую свою серость, поскольку речь заходит о кино и знаменитых артистах. Кто, по-моему, самая очаровательная — Марлен Дитрих, Дороти Ламур, Динна Дурбин или Джинджер Роджерс? По ее мнению, Клодетт Кольбер как актриса на голову выше Греты Гарбо. Девушка сообщает мне, что терпеть не может Питера Лорра и Чарлза Лаутона. Она без ума от Кларка Гейбла и Роберта Тейлора. А какого артиста я считаю самым великим?
— Чаплина, — отвечаю я и в тот же миг обнаруживаю, что презираю Кларка Вилку и не выношу Роберта Портного[21]. Но завидую их сложению, манере держаться и цвету волос.