— Что шумите, Самсон Георгиевич? — спрашивал Шадрин, не повышая голоса.
— Цауштн, металла не вижу! — кричал Болоев.
Так они стояли друг против друга. И когда Болоев поднимал руку, выкрикивая свое «цауштн», казалось, что он сейчас прибьет Шадрина, и тот его побаивался, но виду не показывал.
Бывало, что именно в такую минуту горновые выбивали летку выпускного окна отражательной печи. Металл, шипя и дымясь, бежал по желобам в ковш.
Целые сутки Болоев не выходил из цеха. Он мог три смены стоять у конверторов в раскаленном, отравленном сернистым газом воздухе. Так он привык работать в старые времена на маленьком заводе в Карабаше, у концессионеров. Он приучил сменных мастеров чуть что звонить к нему на квартиру днем или ночью.
С тех пор как старший мастер появился в Меднорудянске, он жил в одной из тех землянок, которые оставили, уходя, строители. Не раз Болоеву предлагали квартиру в новых домах над рекой у соснового леса — туда по асфальту ходил автобус, но упрямый старик находил предлог, чтобы остаться в скособоченной землянке, в тесноте дощатых бараков, а когда болоевская сакля, как ее прозвали в коммунхозе, оказалась за красной чертой новой улицы и ее решили снести, Самсон Георгиевич в одну ночь обнес двор изгородью. Не было у него во дворе никакого хозяйства, живности, хотя бы куренки. Но чтобы настоять на своем, Болоев купил у молокан в слободе грязно-желтую кудлатую козу, над чем все посмеялись, и калитку стал запирать на замок.
В ту зиму ничто его не радовало — ни в цехе, ни дома. К декабрю наросли под окнами снеговые сугробы. Самсон их не отгребал, дневного света в землянке совсем не стало. В полумраке светились полированные шишечки шведской кровати, присланной в премию из Москвы союзом металлургов. Зелеными огоньками сверкали грани зеркала в дорогом гардеробе. В полумраке звонил телефон на столе — это звали из цеха. Самсон вставал с плюшевой тахты, садился за стол. Ноги в домотканых красных носках утопали в белой медвежьей шкуре — он купил ее в Свердловске и постелил на полу у стола, точь-в-точь как когда-то до революции — видел он — у немца, управляющего Карабашским заводом.
— Цауштн, спать не дадут.
Стояли рождественские морозы, когда Болоев пешком явился в новые кварталы, разыскал квартиру Шадрина и с порога сказал ему:
— Давай за меня твою дочь.
Они знали друг друга двадцать пять лет по Карабашу — там были соседями на Самосечной улице. И всегда были враги в цехе.
— Спятил? — спросил Иван Иванович.
— Клавка сама хочет, — сказал Болоев.
Он не снял папахи, сел у окна, за окном был синий вечер; и маленький седенький Иван Иванович из глубины комнаты видел кривое лицо Самсона, его широкую и плоскую челюсть, мохнатую сизую бровь. Там, за этой бровью, белый пар клубился над рекой и прядями вплетался в сосновый лес.
— Ты же старый хрен, куда берешь молодую?
— Цауштн, когда уйдет от меня, тогда говори — старый хрен.
Шадрин позвал Клаву в комнату. Она не подняла глаз, отказалась. Но той же ночью собралась и ушла к Болоеву. Свадьба в землянке с распахнутой на мороз дверью, пьяная толкотня во дворе — об этом можно и не рассказывать. Из Карабаша явился знаменитый некогда на Урале медеплавильщик итальянец Феруччо, которого совсем забыли за старостью, а вот он — жив, кудрявый седой мальчишка. И как же он напился на свадьбе старого товарища, как пел по-итальянски и пытался плясать тарантеллу, со всеми целовался, а потом почувствовал себя плохо, собрался умирать и три дня отлеживался у молодых.
В шелковой кавказской рубахе Болоев ходил из барака в барак вместе с Шадриным. Они помирились, прямо из Дома культуры отправились в цех, в тот день их бригады выдали девяносто тонн меди, а из землянки Болоева каждый час звонила Клава. Там сменные мастера плясали с девушками из карьера, и Феруччо лежал на тахте с открытыми глазами, в них были и сердечное удушье, и мальчишеское удальство.
Закончив вечернюю плавку, старики снова надели праздничные рубахи и возвратились в землянку. Болоев не спал двое суток, но он не сдал, все такой же огромный, длиннорукий, и Клава начинала его любить.
На утро третьего дня Болоев лег на медвежью шкуру и уснул на полу. Клава возилась с тестом. Итальянец на тахте проснулся от приступа кашля. У него были лихо завинченные белые усики, он кашлял и смеялся, и глаза его, выпученные от удушья, смеялись, хлипкая шейка тряслась.