— А можно ли считать такую торговлю честной? — вызывающе спросила София.
— Это один из способов борьбы против тирании Испании, — ответил Юг. — А тиранию надо ниспровергать, какие бы формы она ни принимала.
Ведь с чего-то надо было начинать, продолжал Виктор, ибо люди тут какие-то сонные, косные, они живут в своем как бы застывшем мире, вдали от всего, их интересы ограничиваются ценами на табак и сахар. Напротив, в Сен-Доменге франкмасоны очень могущественны, они-то хорошо знают обо всем, что происходит на свете. Полагая, что франкмасонство распространено на Кубе так же широко, как в Испании, он, Виктор, взялся установить отношения со здешними братьями и создать тайное общество, наподобие тех, какие уже существуют в других местах. Однако его ждало полное разочарование. Филантропы в этом богатом городе крайне малочисленны и боязливы. Они, видимо, плохо себе представляют, что такое «социальный вопрос». Они в какой-то мере сочувствуют движению, которое приняло воистину всемирный размах, но отнюдь не склонны действовать. Из страха, из трусости они не решаются опровергать различные легенды и вымыслы о том, будто франкмасоны плюют на распятие, поносят Христа, святотатствуют и богохульствуют, — вымыслы, давно уже развеянные в других местах.
— Nous avons autre chose à faire, croyez-moi[186], — продолжал Виктор. — Здешние жители, — прибавил он, — даже не догадываются о том, какое значение для судеб мира будут иметь события, происходящие ныне в Европе.
— Революция началась, и никто уже не в силах ее остановить, — вмешался Оже.
Мулат произнес эту фразу необыкновенно торжественным тоном, какой был ему иногда свойствен. «Революция, — повторил про себя Эстебан, — та самая революция, о событиях которой местная газета сообщает в нескольких строчках между программой театральных представлений и объявлениями о продаже гитар. Даже Виктор признался, что со времени приезда в Гавану он утратил ясное представление о том, что творится в мире, а ведь в Санто-Доминго он с нетерпением ждал новостей из Европы».
— Для начала недавно был издан декрет, который дает право человеку с таким цветом кожи, как у меня, — снова заговорил Оже, прикоснувшись пальцами к своей щеке, более темной, чем лоб, — отправлять во Франции любую общественную должность. Мера эта имеет громадное значение. Гро-мад-ное!
Повысив голос, перебивая друг друга, Виктор и Оже горячо заспорили, перескакивая с предмета на предмет; из этого путаного, но весьма интересного разговора Эстебан усвоил лишь несколько ясных положений: «Мы оставили позади эпохи, отмеченные печатью религии и метафизики; мы вступаем ныне в эпоху науки», «Расслоение общества на сословия лишено смысла», «Надо отделить торговые интересы от пагубного стремления к развязыванию войн», «Человечество разделено на две части: на угнетателей и угнетенных. Привычка, нужда и отсутствие досуга мешают большинству угнетенных отдать себе отчет в собственном положении: как только они осознают свое положение, вспыхивает гражданская война». Слова «свобода», «благоденствие», «равенство», «человеческое достоинство» то и дело повторялись в этом беспорядочном споре, подтверждая неотвратимость грандиозного пожара, который в ту ночь казался Эстебану неизбежным очистительным пламенем; юноше страстно хотелось поскорее стать свидетелем этих грозных апокалипсических событий, чтобы тем самым начать жизнь взрослого человека уже в новом мире. Однако ему показалось, что, хотя Виктор и Оже употребляют одни и те же слова, они нередко по-разному смотрят на вещи, на людей и на то, как надлежит действовать в предвидении готовящихся событий. Врач заговорил о некоем Мартинесе де Паскуальи, известном философе, который умер несколько лет назад в Сен-Доменге; по мнению Оже, его взгляды оставили глубокий след в умах многих людей.