Негры выпили с ним дружески, хотя и немного смущенно — два непримиримых начала, разделенных кровью, расой, природой и средой, на какое-то мгновенье вдруг соприкоснулись, слившись воедино в общей иллюзии — род человеческий, на один-единственный день забывший свои вожделения, алчность и трусость.
— Веселого рождества, — робко промолвила женщина. — Спасибо вам, сэр.
Потом был подан обед: опоссум с бататами, еще одна серая кукурузная лепешка, безвкусная, спитая жидкость из кофейника, десяток бананов, зубчатые ломтики кокосовых орехов. Ребятишки, почуяв еду, словно щенята, копошились у ног Баярда. В конце концов он понял, что все ждут, когда он кончит есть, и уговорил их пообедать вместе с ним. После обеда внезапно появились мулы, словно чудом доставленные так и не материализовавшимся зятем, и, усевшись на дно фургона и поставив почти опорожненный кувшин между колен, Баярд в последний раз оглянулся на хижину, на стоявшую в дверях женщину и на поднимавшуюся из трубы прямую струйку дыма.
Рваная сбруя бренчала и позвякивала на тощих ребрах мулов. В теплом воздухе веяло неуловимой прохладой, которая усилится с наступлением темноты.
Дорога шла по равнине. Порой в блестящих зарослях тростника или из-за бурых обнаженных лесов раздавался печальный звук ружейного выстрела; временами навстречу попадались люди на повозках, верхами или пешком, и кто-нибудь приветственно махал темной рукой негру в застегнутой доверху шинели, исподлобья бросая короткий взгляд на сидевшего рядом с ним белого. «Хелло, счастливого рождества!» На горизонте за желтыми зарослями тростника и бурыми верхушками деревьев уходили в бездонное небо голубые холмы. «Хелло».
Они остановились, выпили, и Баярд угостил возницу сигаретой. Солнце теперь стояло у них за спиной, в безмятежной бледной синеве не было ни облачка, ни ветерка, ни птицы. «Дни нынче короткие! Еще четыре мили. Эге-гей, мулы!» Сухой стук копыт по расшатанным мосткам, под которыми, журча, переливался и сверкал ручей меж неподвижных ив, упорно не желающих расставаться с зеленою листвой. Рыжая лента дороги поползла вверх, на фоне неба с обеих сторон бастионами встали зубчатые сосны. Повозка поднялась на гребень холма, и перед ними открылось плато с узором из блестящего тростника, темных вспаханных полей, бурых пятен леса и разбросанных одиноких хижин; оно уходило в мерцающую лазурь, а над низкой полосой горизонта стояло густое облако дыма. «Еще две мили». Позади висело солнце, словно медный шар, привязанный к небу за час до заката. Путники опять выпили.
Когда они посмотрели вниз, в последнюю долину, где блестящие нити рельсов терялись среди деревьев и крыш, солнце уже коснулось горизонта, и воздух медленно донес до них глухие раскаты далекого взрыва.
— Все еще празднуют, — сказал негр.
С солнечных холмов они спустились в сиреневые сумерки, в которых украшенные венками и бумажными фонариками окна отбрасывали блики на усыпанные хлопушками ступени. Дети в разноцветных свитерах и куртках носились по улицам на санках, в повозках и на коньках. В полумраке где-то впереди снова послышался глухой взрыв, и они выехали на площадь, по-воскресному тихую и тоже усыпанную обрывками бумаги.
То же самое всегда бывало и дома — мужчины и юноши, которых Баярд знал с детства, точно так же проводили рождество: немного выпивали, зажигали фейерверк, наделяли мелочью негритянских мальчишек, которые, пробегая мимо, желали им веселого рождества.
А дома — рождественское дерево в гостиной, чаша горячего грога возле камина, и вот уже Саймон с неуклюжей осторожностью, затаив дыхание, на цыпочках входит в комнату, где они с Джонни лежат, притворяясь спящими, и, улучив минутку, когда он, забыв об осторожности, наклоняется над их постелью, они во все горло кричат: «Веселого рождества!», а он обиженно ворчит: «Ну вот, опять они меня перехитрили!» Но к полудню он придет в себя, к обеду разразится длинной, добродушной, бессмысленной речью, а к ночи станет уже совсем hors de combat[9], между тем как тетя Дженни будет в ярости бегать по комнатам и, призывая в свидетели самого Юпитера, клясться, что, покуда у нее хватит сил, она ни за что не позволит превращать свой дом в трактир для бездельников-негров. А когда стемнеет, в каком-нибудь доме начнутся танцы, и там тоже будет остролистник, омела, и разноцветный серпантин, и девочки, которых он знал всю жизнь, с новыми браслетками, веерами и часами, среди веселых огней, музыки и беззаботного смеха…