— Я пришел с просьбой: отдайте мне в жены сироту Огульджан.
Вот когда Адамбай Орунов удивился. Открыл рот, но, сдержавшись, не дал выскочить внезапным словам. Вырвал длинный волос из бороды, вертел его в пальцах, наблюдая, как тот скручивается. Курбан ждал.
— Ты, сын абдала[9], — произнес наконец Адамбай, — ты где научился паскудной дерзости… там?
И мотнул головой в сторону севера.
— Не дерзость это, Адамбай-ага, просьба.
— Ты, вероятно, принес оттуда хурджин золота? У тебя есть сто золотых монет царской чеканки?
— Нет.
— У тебя пятьсот баранов?
— Нет.
— Двести инеров?[10]
— Нет.
— Десять чистокровных аргамаков?
— Тоже нет.
— Что ж у тебя есть? — ухмыльнувшись в бороду, спросил Адамбай. — Ты что, забыл обычай предков: хочешь жену — плати калым. Ступай прочь!
— Я буду платить вот этим золотом, — со значением проговорил Курбан, подбросив на ладони тупорылые, холодной желтизны маузерные патроны, и, не торопясь, как бы раздумывая о чем-то, вышел из юрты.
Он сделал несколько шагов и, как только поднялся на взгорок, повинуясь неясному, но требовательному, знакомому, не раз спасавшему его чувству, упал. И тут же — с секундным запозданием — просвистела над ним пуля.
Он тотчас выстрелил в юрту, услышав грохот в ней; подождав, еще выстрелил, дырявя ее повыше, так как догадывался: Адамбай и его гость лежат, вжавшись в ковры… И Адамбай крикнул ему:
— Кончай, парень. Продолжим разговор!
— Продолжим, Адамбай-ага, — согласился он. — На всякий случай советую помнить: за мной красный эскадрон товарища Чарыева в полтораста сабель.
— Ва-а, зачем эскадрон — так договоримся!
Упасть было легче — встать труднее.
Собрав последние силы, он медленно поднялся, стряхнул пыль с коленей и пошел к юрте.
Там, не дожидаясь приглашения, сел.
Гость Адамбая теперь смотрел на него уважительно.
Сам Адамбай, оглаживая бороду, долго молчал.
А начал издалека, как новый запев старой песни:
— Золотых монет не имеешь…
— Нет.
— Баранов, верблюдов, коней…
— Нет.
— Ковров, парчи, бухарских халатов…
— Ничего нет.
— Зачем пришел?
— Просить в жены сироту Огульджан.
Адамбай вздохнул, с укоризной заметил:
— Аллах, известно, подарил человечеству семьдесят два языка, каждый народ говорит по-своему. Мы с тобой из одного аула, а понять тебя нельзя… Однако я терпелив. Слушай. Эту девчонку Огульджан я купил и привез сюда в кармане. Такая она была маленькая. Я из нее вырастил невесту, даже в холодные дни не звал ее к себе в постель, чтобы она погрела меня… есть ей цена, как думаешь?
Он предупреждающе поднял руку: не перебивай.
— Вижу, что орсы[11] одели твое сердце в железо, ты стал глух и слеп! Ты забыл обычаи земляков.
Курбана неодолимо тянуло в сон, монотонный голос Адамбая сливался с заунывным посвистыванием апрельского ветерка снаружи юрты. Встряхнувшись, он пробормотал любимую фразу комэска Чарыева:
— Классовая борьба — вот наша религия.
— Запах крови возбуждает тебя, — сухо посмеиваясь, сказал Адамбай; лицо его передернулось, побелело; восторг и бешенство были в его голосе: — О-о, сам в молодости… сам горел изнутри! Нам же в молодые годы надо вот так…
Он схватил с блюда обглоданную кость, зажал ее в пальцах, согнул — и та с треском обломилась. Другую схватил — и эта вмиг была расщеплена напряжением твердых рук. И третья, четвертая за ней… Только слышалось: вва-крр!.. вва-крр!..
— Так вот, — обронил запаленно Адамбай, успокаивая наработавшиеся пальцы афганскими четками: бережно перебирал голубые камешки, нанизанные на извивистый шелковый шнур.
Курбан вдруг подумал: а может быть, поздно все же он появился тут и затеянный им об Огульджан разговор ничего уже не даст? Может быть, только ветер знает, где она, Огульджан, сейчас? Помимо воли вырвалось из его сдавленной груди:
— Где она?
Адамбай захохотал, белея острыми и загнутыми, как у матерого кобеля, клыками, выпирающими из кровоточащих десен. Сказал через смех:
— Он с ума сошел, пожив с орсами. Теперь вижу! Правду, выходит, говорят, что у орсов мужик — это баба, а баба — это мужик. Ха-ха-ха… Кто ж из наших уважающих себя мужчин спросит про женщину: где она? О всемогущий аллах, что творится… можно ли терпеть такое? Семена презренных гяуров прорастают на святом мусульманском поле!