— …ань-ка-а! — зовут его.
Само собой, это Майка — ее белая голова приметна издали; бежит Майка к нему от крайних изб.
— Ванечка, — говорит Майка, остановившись перед ним, — я тебе поесть принесла. Бери!
Майка протягивает ему серую ржаную лепешку, поджаренную с краев до черноты, и Ване враз представляется, как вкусно захрустит она на зубах… Он смотрит на небо — оно высокое и тихое; смотрит на дорогу — пустынная и спокойная дорога; смотрит, прищурившись, на Майку. Та стоит перед ним, в конопушках, с розоватыми, как у кролика, глазами, исцарапанными коленками и отцовским значком «Отличный сапер» на линялом платьице…
Вздохнул Ваня, протянул руку, взял лепешку.
— Мне не оставляй, — быстро сказала Майка. — Я, можть, их целых три штуки съела. У меня, можть, с них в кишках пучит.
Лепешка вязкая, но поджаристая корочка на зубах хрустит, и пахнет лепешка сосной — все в деревне добавляют в муку истолченную сосновую кору. Ваня не жадничает — отламывает кусочек Майке; вместе едят, наблюдая за дорогой, не появится ли путник и кто это будет.
Долго они сидят на знойном припеке, но — никого…
— Научи меня букве «Ы», — просит Майка, — вчерашнюю «И» я запомнила.
— Неохота…
— Воображаешь! — Майка обижается. — Если б я знала, а ты не знал, я бы так тебя выучила, никакой школы не надо… Я о тебе думаю, пышку тебе принесла, а ты обо мне нисколечки не думаешь… — И предлагает Ване: — Потрогай, хочешь?
— Что?
Майка широко открывает щербатый рот, показывает пальцем на зуб.
Ваня трогает Майкин зуб. Тот качается. Посильнее нажал — качается…
Зубы падают у обоих.
— Ладно, — говорит Ваня, — готовь место.
Майка ладонями пришлепала и пригладила дорожную пыль, а Ваня нарисовал ей прутиком «Ы». Сколько ни думал, как ни старался — не нашел слова на эту букву. Поэтому тем же прутиком написал: БЫК.
Майка смеется: такой большой бык — и такое короткое слово. Хвост у быка и то длинней!
— А теперь изучим «Ж», — войдя в учительскую роль, строго предлагает Ваня.
На эту букву слово отыскалось сразу, да к тому ж еще с пройденной только что буквой «Ы». Ваня размашисто чертит на дороге: ЖЫВОТ.
— Нет, — просит Майка, — не про живот давай, а лучше «живёт»! Ну кто-то живет, понимаешь?
И Ваня приписывает требуемое слово — получилась фраза: ЖЫВОТ ЖИВЁТ.
Увидел упавший дубовый листок, подумал и написал: ЖОЛЫДЬ.
— Ну, — завидуя, говорит Майка, — грамотный какой ты! Отец тебе одни пятерки будет ставить! Ты нас всех обгонишь — и не сумлеваюсь я!
Майка встает, платье отряхивает.
— Заболталась я с тобой, а там поросенок скулит, у кур в корытце вода высохла. Пойду!
Важничает Майка — за хозяйку она в доме. Недели две назад мать ее, тетю Нюшу, в районную больницу увезли.
Совсем маленьким Ваня был, когда отца взяли на фронт; казалось ему, что помнит он отца, а прислал тот зимой фотокарточку — нет, другой на ней отец, чем до этого представлялось. На старика похож — борода, усы, очки, одет в овчинный полушубок, и всего военного-то в нем — наган на боку.
— Диверсант он, — определил Ефрем Остроумов, которому они с матерью показали фотографию. — Вроде партизана, но военнослужащий. Зайдут в тыл к врагу и с тыла действуют…
«Дивер-дивер-диверсант!» — запело в Ване красивое слово. А мать сказала:
— Намекал он, чтоб не тревожились. Вроде не война у него, писал, а работа.
— А за четыре года в отпуску ни разу не был?! — Ефрем усмехнулся, подкрутил кончики гвардейских усов. — Я с передовой и то отпущался… На спецзаданиях он, Алевтина, факт. Мы таким, как он, проходы в минных полях делали… Радоваться следует, что голову сохранил…
— Радуюсь, — сказала мать. — Израненный, поди…
— Вполне допускаю, — ответил Ефрем.
Сам Ефрем пока первый и единственный из фронтовиков, кто вернулся в Подсосенки. Есть еще дядя Володя Машин, но он не из армии пришел — из плена; больной весь.
А Ефрем появился в разгар половодья, когда к Подсосенкам ни с какой стороны не подступишься: кругом, на километры, вода и затопленный лес.
В тот день — помнит Ваня — никто поначалу не знал, что это он, Ефрем, прыгает со льдины на льдину, шестом отталкивается. Увидели такого смелого солдата в распахнутой шинели и с казенным сидором за спиной, — увидели и высыпали на улицу изо всех тринадцати Подсосенских изб женщины, старики, ребятишки. Чудо — и всё! Вначале молчали, но постепенно разволновались, закричали: