Сразу после душа и татуировки Карбышева вместе с другими новичками из Майданека отвели в самое крупное отделение
11G
концлагеря — в Аушвиц-II, или Биркенау. Пребывание в карантине было предельно сокращено, и через неделю он уже возил тачку с гравием, посыпал дорожки, убирал мусор, а в голове целый день прыгали черные буквы: «Arbeit macht frei». Иногда эти буквы возникали из дыма кремационных печей, стоявших по обе стороны от железнодорожной платформы. Черные, серые, рыжие космы дыма валили к небу, таяли, и только черные буковки никуда не исчезали: «Arbeit macht frei».
С утра до ночи толкал он свою тачку, засыпал ямки, собирал мусор. Свежий апрельский ветер трепал полы его длинного, до пят, полосатого балахона, обнажал худые ноги в сбившихся, не по размеру, колодках, леденил грудь. Он ничего не замечал. Возвращаясь на обед в барак — бывшую конюшню,— он съедал порцион супа; вечером, придя с работы,— порцион хлеба, пил из миски эрзац-кофе или травяной чай. И не замечал, сыт или голоден. Вокруг были люди, которые дружелюбно заговаривали с ним, это были свои, советские люди, но он пока не мог, не в состоянии был сказать им что-либо. Он словно опять заболел, и основным симптомом этой новой болезни было полное безразличие к себе, проистекавшее от сознания собственного бессилия перед масштабами творимых в Аушвице злодеяний.
Никто не видел, как в глубокой ночи, когда огненные блики переливались на стеклах окон, плакал Карбышев. Он был слишком стар и слаб, чтобы повести за собой пленных солдат, и все таки повел бы, скомандовал, и солдаты, он уверен, с голыми руками пошли бы за ним на колючую проволоку — он сделал бы так, если бы не понимал, что это, по сути, было бы массовым самоубийством, выгодным врагу.
Он погибнет со своими товарищами под ударами пулеметных очередей часовых, а здесь, в Биркенау, по-прежнему будут останавливаться невольничьи поезда, по-прежнему на каменную платформу, прозванную рампой, из вагонов будут выходить испуганные женщины и ничего не понимающие, но тоже испуганные дети, и дряхлые старики, и изредка молодые мужчины, которых после «селекции» поспешно отведут в рабочий лагерь. А все остальные: старухи и старики, молодые женщины с грудными детьми, мальчики и девочки и юные девушки,— все пойдут пестрой вереницей вдоль платформы к кремационным печам с газовыми камерами, замаскированными под баню, и там, голые, будут задушены ядовитым газом. Грудные дети на руках матерей, маленькие девочки и мальчики, цепляясь за дрожащие окаменелые руки старших, любящие их бабушки и дедушки — все вместе будут умирать мучительнейшей из смертей: от удушья.
И это каждый день.
117
Иногда по нескольку раз в сутки.
Тысячи невинных, ежедневно умирающих ужасной смертью!
Он думал, может, хотя бы ради того нужно жить, чтобы потом подробно рассказать, как, держась ручонками за голову, метались во дворе перед дымящимся крематорием малыши, силой отобранные у родителей…
Какие-то свои люди потихоньку совали Карбышеву кусок хлеба— он ел. Один, молодой, спокойный, работавший в прачечной, приносил горячую воду, бритвенный прибор и говорил, что надо побриться — он брился; он даже раз в неделю мылся с головы до ног горячей водой. Ему дали другой, покороче и почище, балахон, другую куртку и брюки — он послушно переоделся. Его избавили от тяжелой тачки, оставили только метлу — и он прилежно подметал прямые дорожки, каменные ступени, утрамбованные площадки. Но безразличие к себе не проходило.
В августе оп слег. И скоро снова очутился на больничной койке.
Оп почти не был удивлен, встретив здесь, в освенцимском лазарете, того же русского врача (тот называл себя Михайловским, но это было вымышленное имя, Карбышев догадывался). Снова белая шапочка, уколы, смертельно усталые хмурые глаза. Были минуты, когда Карбышеву хотелось умереть. Но врач продолжал упорно колоть, и минуты слабости отступали. Он сознавал: надо жить. Несмотря ни на что. Жить — чтобы бороться. Невзирая ни на какие обстоятельства. А придет смерть — встретить ее достойно. Только так он может противодействовать этому аду.
Понемногу он снова начал читать немецкие газеты, польские и югославские листовки, попадавшие с очередными транспортами в Аушвиц. Анализировал обстановку на советско-германском фронте и раз сказал своему двадцатилетнему соседу по койке Коле, что через полгода Гитлер будет повешен всенародно на перекладине главных ворот в Аушвице, там, где чернеет вывеска «Arbeit macht frei».
Чаще всего ему тогда вспоминалось вот что.
Горы — сине-зеленые, с белыми кружевами ледников, море — прозрачное, тающее в искрах солнца. Меж горной грядой и морем— белая полоска пляжа. Рядом — темноволосая голова дочки. Его карандаш весело бегает по шершавой бумаге: штрих, завиток, полукружие, еще полукружие и еще — вот вы какие, наши разлюбезные знакомые! Потом его глаза встречаются с
118
черными миндалевидными глазами дочки. В них затаенный восторг и вопрос. Еще мгновение — и взрыв хохота. Он торопливо прячет альбом. Л дочка хохочет… Набегает шипучая волна на раскаленный песок. Беззаботно покачивается на другой волне, сложив крылья, чайка.
9
За Аушвицем — Заксенхаузен.
Через несколько дней Карбышева на новом месте разыскал полковник, знакомый еще по довоенной службе. Они стояли в укромном закутке строящегося бомбоубежища и с интересом разглядывали друг друга. «Вы хорошо выглядите, Дмитрий Михайлович, просто удивительно: бодрый, энергичный…» — «А вы не нравитесь мне. Почему тоска во взгляде? Или кажется?» — «Действительно, удручен, Дмитрий Михайлович. Завезли в такое логово, что свободы до конца войны не увидишь. Разве только когда падет Берлин?! Да и высшее эсэсовское начальство под боком. Чуть что — нажмут кнопку и всех отправят в камин».— «А вы не думайте об этом,— посоветовал Карбышев.— Думайте о большом… Наша победа витает в воздухе здесь, под Берлином! Неужели не чуете?»
Полковник, откровенно, этого пока «не чуял», но порадовался, что старый генерал бодр духом. Он полагал, что Карбышева поддерживает надежда на близкое освобождение. Между тем Карбышев меньше всего думал о себе, о том, что ждет его лично.
Когда эшелон из Освенцима приближался к столице рейха, он не отходил от вагонного окошка. Глаз невольно сравнивал то, что было теперь, с тем, что видел два года назад, когда везли в Берлин из Хаммельбурга. Теперь перед Карбышевым тянулись полуразрушенные коробки жилых домов, залатанные свежей кирпичной кладкой заводские трубы, закопченные и обгорелые фасады казенных зданий. Он заметил, что люди на улицах по-иному себя ведут, по-иному передвигаются. Они все как бы втянули головы в плечи. Даже полицейские на своих тумбах втянули головы в плечи. Безусловно, это был уже совсем другой город, совсем другие люди!
Но больше всего порадовало Карбышева то, что здесь, в центре Германии, он ощутил в воздухе сладковатый запах гари. Ему был знаком этот специфический запах по всем войнам. Сладковатый запах гари стоял в Гродно, Белостоке, Волковыске, через которые с войсками отступал Карбышев в июне сорок первого. Теперь ветер истории пригнал этот запах, тысячекратно сгустив его, в Берлин. Это был запах смерти. И этот душный сладкова-
119
тый смрад был безошибочным свидетельством надвигающегося краха Гитлера.
Как было не возликовать в душе, получив столь ощутимые доказательства, что возмездие близится! Как не почувствовать себя более молодым и крепким, видя, что враги втягивают головы в плечи, и сознавая, что отныне нет им спасения!
Вот что питало его бодрость. И теперь уже ничто, даже возможность собственной близкой гибели, не могло поколебать его оптимизма.
…Их, освенцимских узников, разместили вначале в пустующем цехе парализованного бомбежками завода Хейнкеля. Цех не отапливался, выбитые окна были кое-как заделаны фанерными листами, в огромном помещении свирепствовали сквозняки, но Карбышев не унывал. Времени едва хватало на то, чтобы раздобыть газету, а затем умело прочесть ее и извлеченную правду передать другим. Опыт расшифровки сводок верховного командования вермахта у Карбышева был, он и теперь, находясь в карантине, только этой расшифровкой и занимался. «Выравнивают линию фронта» — значит отходят. «Планомерно очищают территорию»— значит бегут. «Нанесли серьезный урон противнику и продвинулись вперед» — значит удалось зацепиться за какой-то рубеж и удержать его.