Он охотно делился полученными таким образом новостями с другими политическими заключенными — с русскими и с теми, кто говорил только по-французски, и с теми, кто говорил только по-немецки; с поляками старался объясняться по-польски, с сербами— по-сербски. Последнее не всегда удавалось, он смеялся и переходил на всем понятный лагерный жаргон: «Советский Союз — рапидо ауф! Бухарест, София, Белград — гут. Скоро Гитлер — ганц капут. Вшисцы нах хаузе. Компри? Ферштанден? Уразумели?»
Потом, простуженного, его взяли на ревир. Новости из разных источников стекались и сюда. Одни — пустые слухи — Карбышев отметал, другие — заслуживающие доверия — немедленно брал на вооружение. 17 января советские войска овладели Варшавой, 27 января освободили концентрационный лагерь Освенцим. Об этом, по словам писаря-поляка, сообщило лондонское радио… Карбышев выглядел именинником и предсказывал, что через два-три месяца последуют новые мощные удары советских войск по сходящимся к Берлину направлениям.
Он отнесся сдержанно к распространившимся вскоре слухам, что рейхсфюрер СС отдал приказ об уничтожении политических заключенных. Комендантам концлагерей согласно этому приказу якобы предписывалось организовать массированный артилле-
120
рийский обстрел территории своего лагеря или бомбардировку с воздуха.
«Непонятно одно: как наши стражи собираются это делать без того, чтобы не поубивать и своих постовых? — рассуждал Карбышев вслух.— Руки у них коротки! Будьте покойны, они давным-давно перебили бы нас всех сразу, если бы это было так просто… Фронт трещит, надо затыкать дыры, на передовую отправляют все больше рядовых эсэсовцев из лагерного гарнизона.
А тут, за колючей проволокой, несколько миллионов хоть и безоружных, но готовых дорого продать свою жизнь людей… Нет, уничтожить всех сразу — ничего у них не выйдет, только разве уничтожат отдельные группы… А всех побить — руки коротки!»— убежденно повторял Карбышев.
Внешне он был спокоен и деятелен, хотя опять сильно голодал. Из-за быстрого передвижения линии фронта больше не поступали посылки гражданам Польши и Чехословакии, по той же причине прекратилась помощь международного Красного Креста подданным западных стран — почти полностью иссяк у политзаключенных-иностранцев тот скромный резерв продовольствия, который позволял им поддерживать советских друзей. Но Карбышев по-прежнему был бодр.
И вот тринадцатого февраля во время очередного обхода эсэсовский врач неожиданно приказал включить Карбышева в команду лазаретных дистрофиков.
10
В стылом воздухе пронзительно заверещал свисток, вмиг озарились сильным светом окна бараков, в разных концах лагеря послышались крики команд: «Antreten!» — «Строиться!»
Из вахтенной башни вынесли высокий пюпитр. По обе стороны дороги выстроились эсэсовцы из комендатуры. За пюпитром занял место офицер, ведающий учетом заключенных,— рапортфюрер. Открылись двустворчатые ворота, раздалось: «Мютцен аб!..» 1
Захлопали по асфальту колодки, четкими прямоугольниками потянулись внутрь команды заключенных, работавших на обслуге лагеря: электрики, сапожники, кладовщики, портные, каменщики, столяры. Дойдя в колонне до середины площади — аппельплаца, они расходились по своим блокам и там становились в общий строй.
Все это было знакомо Карбышеву, все было как много раз виденный спектакль.
1 Шапки снять!..
121
— Началась поверка,— сказал Николай Трофимович больше для того, чтобы просто что-то сказать.
Карбышев кивнул. Наступал ответственный момент. Пройдет поверка, и заключенные, получив ужин, выйдут побродить на аппельплац — возможно, среди них окажется и кто-нибудь из его знакомых. И нужно не прозевать — вовремя разглядеть здешних товарищей, чтобы передать еще раз о себе и попытаться выяснить, что же их, заксенхаузенцев, ждет…
Если поверка пройдет обычно, значит, и все остальное должна пойти своим чередом, как бывало при приеме цугангов в других концлагерях, несмотря на то что их, дистрофиков, вероятно, уже больше двух часов морозят под открытым небом. По крайней мере, станет ясно, смогут ли они рассчитывать хоть на отправку в соседний лагерь — филиал Маутхаузена: ведь конвой освободится!
Подумав об этом, Карбышев стал пристально следить за тем, как проходит поверка на блоках, обращенных фасадом на аппельплац.
Кажется, все было, как и в других лагерях. Заключенные — хефтлинги построены в десять шеренг. Перед строем прохаживаются блоковые. Ждут дежурного эсэсовца-блокфюрера. Знакомые немецкие команды: «Стоять смирно!», «Равняйсь!», «Глаза прямо!», «Шапки снять!».
Вот в разреженном воздухе гулко застучали железные каблуки блокфюрера. Старшина блока, вздернув подбородок, отдает рапорт. Видно, как эсэсовец не спеша идет вдоль строя (смотрит, к кому бы придраться).
Внезапно Карбышев поймал себя на том, что будто завидует стоящим в строю на аппельплаце.
«Я просто очень устал,— подумал он.— И потом, конечно же, тяготит неопределенность».
Снова застучали железные каблуки блокфюрера. Он направился к воротам, где за пюпитром возвышалась рослая фигура рапортфюрера. Короткие лающие слова доклада: «Блок шесть — триста хефтлингов, восемьдесят пожарников — налицо… Блок одиннадцать… пятьсот хефтлингов… налицо».— «Данке»,— зычно ответил рапортфюрер.
К воротам подходили все новые эсэсовцы-блокфюреры. До Карбышева долетали отдельные слова: «Блок два… сто —налицо… два… работе… Блок пятнадцать… налицо… шестьдесят… вечерняя смена… налицо… на работе…» — «Данке,— благодарил рапортфюрер.— Данке. Дайке…»
В общем, все шло, как всегда, как во Флоссенбурге, в Аушвице, в Заксенхаузене. Карбышев оглянулся и увидел, что Вер-
122
ховский и Николай Трофимович тоже пристально наблюдают за маутхаузенской поверкой. Губы Верховского сжаты в тонкую прямую линию, Николай Трофимович ссутулился и чуть сопит от напряжения.
Может, все еще обойдется?
К распахнутым воротам снаружи подошла очередная рабочая команда. Передние ряды колонны остановились, а задние продолжали топать: слышалась разнобойная дробь колодок. Чей-то могучий бас пропел:
— Штайнбрух… Две тысячи триста…
«Штайнбрух — каменоломня. Должно быть, основная команда… Скоро станет все ясно»,— подумал Карбышев.
Долго хлопали рядом колодки входящих. Наконец рапортфюрер сказал: «Штимт» — «Точно». И доложил лагерфюреру (краем глаза Карбышев видел узкий клин лица с черными сросшимися бровями), что все хефтлинги Маутхаузена, возвратившиеся в лагерь и работающие в вечернюю смену,— налицо.
— Данке,— сказал лагерфюрер.
Ворота затворились. Карбышев ощутил это спиной: перестало сквозить. Эсэсовское начальство скрылось в проходной. Несколько блокфюреров отправились на первый блок — вероятно, в лагерную канцелярию. Аппельплац как-то незаметно опустел. Ни души.
— Все? — спросил Николай Трофимович.
— Что — все? — не понял сперва Карбышев, но тут же догадался, что Николай Трофимович спрашивает про аппель. Че-го-то в самом деле не хватало. Но чего?
— Кончился аппель, я спрашиваю? — сказал, не скрывая тревоги, Николай Трофимович.
— Ужин получают,— ответил Верховский.
— А-а! — протянул неопределенно Николай Трофимович и быстро глянул на Карбышева.
— Конечно, только начали получать ужин,— спокойно сказал Карбышев.
11
Хотя сама процедура поверки, стандартная для всех концентрационных лагерей, нарушена здесь не была, Карбышев не мог не заметить, что кончилась поверка необычно. Сколько он помнил, нигде и никогда ие случалось так, чтобы сразу после аппеля все заключенные одновременно скрылись в бараках и никто не побежал бы по своим делам на соседний блок, к кухне или к ба-не-прачечной. Конечно, каждый прежде всего получал ужин: хлеб