— Не помню,— сказал Карбышев.— Но что-то очень знакомое… Дальше.
— Ну и все, собственно. Ляля меня не заметила, я постеснялся ее окликнуть. Тем более при вас…
— Не помню,— грустно повторил Карбышев.— Был дождь, вероятно?
— Дождь. Теплый, летний. Над Москвой-рекой будто парок легкий стоял, знаете, как на реке, когда дождик…
— Хотите покурить? — спросил Карбышев.— А как вы попали в плен?
— Под Харьковом, в окружении. Технику взорвали, сами уйти не успели. Отбивались до последнего. У меня в обеих руках осколки… Мечтал застрелиться. До сих пор во сне вижу…
— Знаю, знакомо это чувство, Петр Александрович.
— А вы? Неужели вас-то не могли вывести из окружения?
135
— Товарищ генерал, разрешите закурить еще одну? А то опять не будет огня…
— Аккуратнее только… Могли, конечно. И теперь я жалею, иногда жалею… Все ведь могло быть по-другому. Конечно, могли тяжело ранить, убить… Но если бы хоть на минуту допускал мысль, что попадусь в их лапы!.. Если бы да кабы,— невесело прибавил Карбышев и умолк.
Перед ним встал вдруг первый день войны. Ясный, жаркий, с серыми от солнца дымами пожарищ…
Как ни готовили себя к этому дню высшие и старшие командиры, какие в пределах своей власти меры ни принимали — начало войны показалось ошеломляюще неожиданным, а нападение— поистине вероломным. Поражала наглая уверенность, с которой танковые колонны противника устремились на восток, в то время как почти но всему фронту пограничники и поднятые по боевой тревоге войска прикрытия дрались с немецкой пехотой.
Вместе с начальником инженерной службы округа Карбышев весь этот день провел в Гродно, в штабе армии. Читал поступавшие в оперативный отдел боевые донесения, присутствовал при докладах делегатов связи командарму. И чем глубже вникал Карбышев в обстановку, тем более сложным представлялось ему положение наших дравшихся в приграничье и постепенно терявших управление частей. На исходе дня, когда он вместе с командармом и оперативной группой штаарма перебрался в местечко Мосты, оборвалась связь с большинством соединений.
Утром двадцать третьего июня начинж округа предложил Карбышеву вернуться в Минск, а оттуда в Москву. Карбышев отказался. Он не счел возможным прервать работу, ради которой был командирован сюда заместителем наркома. Несомненно, что с началом боевых действий обнажились все сильные и слабые стороны инженерного обеспечения обороны нашей границы. Как же мог он уехать? Что касалось его, Карбышева, личной безопасности, о которой намекали ему начинж округа и командарм, то его только сердили эти разговоры: он старый, опытный солдат, и, коли пришла война, с какой стати он будет — да и какое имеет право —печься о собственной безопасности!..
— Конечно, я выполнял свою задачу,— после продолжительного молчания сказал Карбышев, отвечая иа вопрос Верховского и в то же время как бы размышляя вслух.— Но, строго говоря, все, что относилось к оборонительным сооружениям от Каунаса до Белостока, успел осмотреть. И первые двое суток войны, пока я был в Гродно и Белостоке, давали достаточный материал. Так что мог — теперь-то я вижу,— мог бы, конечно, вернуться в Москву со спокойной совестью… Но ведь вот еще какая штука:
136
хотелось практически быть полезным — над этим я много размышлял впоследствии,— полезным непосредственно в войсках, помочь командирам… все-таки многие были моими учениками… С другой стороны, открывались все новые поразительные факты с точки зрения инженерной науки. Думал, пригодится… Одного не мог принять во внимание, мысли не допускал… Плен. Знал бы, где упасть, соломки постлал бы, по пословице…
Снизу, с лестницы, донесся гул голосов, хлопанье колодок, показались стриженные под машинку головы на тонких шеях, и вновь, охватив себя крест-накрест руками, побежали трусцой на правый фланг люди, одетые в одно нижнее белье.
15
А Карбышев действительно мог бы выйти из окружения, даже после того как организованный прорыв не удался…
Он сидел под густой елкой, закутанный в плащ-палатку, и прислушивался к разговору полковника Сухаревича с местным жителем.
— Я ничего не скажу, уважаемый товарищ,— говорил незнакомый голос,— ни «да», ни «нет», пока сам не увижу вашего больного отца…
«Час от часу не легче,— подумал Карбышев.— Где он нашел в этой глухомани врача? Что значит это — ни «да», ни «нет»? И зачем Петру Филипповичу понадобилось называть меня своим отцом? Что за чушь?»
Уходя час назад на лесной хутор, Сухаревич так ловко замаскировал его в высокой траве под этой елкой, что, стоя в двух шагах, здешний врач ничего не мог разглядеть… В том, что это был врач или фельдшер, Карбышев не сомневался. Он третий день был болен, сегодня ему стало особенно худо — температура не меньше тридцати девяти, острый, дерущий грудь кашель,— и кого же, как не медика, мог привести из хутора сюда, в чащобу, осторожный Сухаревич? Да и по выговору судя — не крестьянин…
— Я хочу знать в принципе,— сказал Сухаревич.
— В принципе — кота в мешке не берем.
Как ни скверно чувствовал себя Карбышев, не мог не улыбнуться… Куда меня, старого кота, брать? В деревню? В больницу? Может, в армейский госпиталь, застрявший где-нибудь здесь, в непроходимых дебрях? Ох как это было бы славно! Полежать два-три дня в постели, поглотать микстуру от кашля. Он хотел было расширить щелку в укрытии, чтобы взглянуть на незнакомца, но побоялся выдать свое присутствие нечаянным шорохом.
137
Сухаревич сам догадался отойти подальше.
— Давайте все-таки присядем,— сказал он.— А то ноги уже не держат.
— Закурите моего самосада, товарищ полковник. Весьма освежает.
Значит, знает, что полковник. Рассмотрел шпалы под плащ-палаткой или Петр Филиппович представился ему? Ну, да не все ли равно? На такого человека, как Сухаревич, можно положиться. Опрометчиво не поступит.
…Уже больше сотни верст прошли они вдвоем. После той ночи, когда немецкие танки атаковали их штабную колонну и все они, от командарма до посыльного-красноармейца, ведя не-равный-бой, вынуждены были прорываться на восток в составе мелких групп,— после той ночи начинж армии Сухаревич ни на шаг не отставал от Карбышева, добровольно взяв на себя роль его адъютанта. И как Карбышев ни старался держаться на равных, как ни требовал от Сухаревича делить поровну тяготы окружения, полковник ненавязчиво, но твердо избавлял его от многих этих тягот.
Отшагав вгорячах той первой ночью свыше двадцати километров и после короткого привала на рассвете почти еще столько же, они к вечеру тридцатого июня вышли на опушку леса, недалеко от которого в излучине реки стояла деревня Низок. Обоих шатало от усталости, оба сбили себе ноги, были голодны, перепачканы болотной тиной, но Сухаревич, бодрясь, сказал, что отправится на разведку, а Карбышева просил дожидаться на опушке…
И разве смог бы он один продолжить путь и пройти по лесам и болотам еще около тридцати километров, если бы тогда Петр Филиппович не сумел устроить передышку в доме местного учителя? За несколько дней поджили ноги, починили одежду, даже речь Сталина по радио послушали. И тронулись дальше с недельным запасом провизии, ободренные и повеселевшие. И все благодаря ему, Петру Филипповичу Сухаревичу!
Через двое суток, промокнув до нитки под ночным ливнем, Карбышев почувствовал себя плохо: знобило, болела голова и горло. А впереди, мягко омывая зеленые берега, поблескивала река Птичь. Ниже и выше имелись переправы, но там были немцы. Немцы вообще были близко — по дороге в двухстах шагах проносились грузовики с орущей солдатней: «Хайли-хайля!» Надо было как можно скорее перебраться на левый заболоченный берег и скрыться в чаще. И что делал бы заболевший Карбышев один, если бы не сильный, спокойный, самоотверженный товарищ его?1
138
Они форсировали реку вплавь. Впереди — Сухаревич, за ним, держась за конец свернутой в жгут одежды, «на буксире» — Карбышев. Потом, уйдя в глубь ивняка, они сушили одежду на солнце, но гимнастерки и брюки так н не просохли до вечера, и они, изъеденные мошкарой и комарами, вновь захлюпали по болоту, держа курс на восток… Под утро на шоссе их чуть было не подстрелили немецкие мотоциклисты — опять спасло родимое белорусское болото, куда они побежали, провожаемые автоматными очередями. И вот теперь в волчьей чащобе Карбышеву стало совсем худо, и Петр Филиппович снова поспешил на помощь.