Однажды, когда Умэко упрекнула мальчишку в лени, он сказал ей в лицо, подражая отцу:
— Вот новости! Замолчи ты, мидзуноми яро!
Мидзуноми яро! Пьющая воду! Умэко едва не расплакалась. Так дразнили на улицах приезжавших на заработки медлительных деревенских парней, у которых не хватало денег даже на чай.
Господин Ямадзаки сурово наказал Мото. В этом доме уважение к женщине было традицией, а всякое нарушение правил, как известно, неприлично и глупо.
Но, лишив Мото на пять дней обеда, господин Ямадзаки вздохнул. Все-таки, несмотря на миловидность, здоровье и покорность, Умэко, с ее красными от стирки руками и крепкой поясницей, была настоящей деревенщиной. Поэтому на следующий день, пристально рассматривая лицо своей подруги, Ямадзаки сказал:
— Грубый подобен горбатому, невоспитанный — хромому. Дорогая, многие женщины посещают курсы обучения хозяйству и хорошим манерам.
И так как госпожа Слива молчала, добавил:
— Это возле ломбарда. Ты начнешь ходить туда с понедельника.
Курсы открыли перед госпожой Сливой бездну премудростей, о которых она раньше не догадывалась. Она узнала, как подбирать картину соответственно времени года, как размещать цветы в вазе, как усыплять ребенка, пеленать грудь и торговаться с портным… Как улыбаться брату, как вести себя на похоронах, как отвечать на любезности, кланяться незнакомым, составлять письма и кроить кимоно.
Еще в деревне госпожа Слива знала, что дом, расположенный фасадом к северо-востоку, — несчастливый, что четыре и сорок два — опасные числа. И нет тяжелее для женщины, чем девятнадцатый, двадцать второй и двадцать седьмой годы жизни.
Теперь Умэко научилась петь английские романсы, слова которых ей были непонятны, а музыка груба и скучна. Вдова господина полковника, содержащая курсы, обучила Умэко искусству причесываться так, что пышные теплые волосы госпожи Сливы стали казаться лакированной твердой короной.
Вскоре она привыкла говорить «р» раскатисто, как уроженка Токио, произносить мертвые, заученные фразы из старых учебников и, что особенно умиляло господина Ямадзаки, высоко ценившего женственность, ходить расслабленной, безвольной походкой.
Госпожа Слива любила ёсэ — эти грубоватые народные кабаре в тесных маленьких залах без декораций и сцены. Она любила короткие романсы, которые уличные артисты исполняли под хохот зевак. И когда плутоватый ханасика[63], сохраняя серьезный вид, рассказывал известную историю о девушке, укушенной комаром, Умэко смеялась так, что слезы выступали на глазах.
Ей нравилось также беседовать с зеленщиком, угольщиком и особенно с разносчиком рыбы, болтливым, всегда подвыпившим стариком. Вместе со своими корзинами, в которых огромные крабы, засыпая, сплетали ноги и клешни, он вносил терпкий запах пота, моря и рыбы — знакомый запах отца.
От всего этого нужно было теперь отвыкать. Вместо ёсэ господин Ямадзаки показывал Умэко мещанские мелодрамы, из которых многие он знал наизусть. Вместо непринужденной болтовни с разносчиком рыбы Умэко была обязана занимать гостей, поддерживая разговор, тихо тлеющий, как угли в хибати.
Сам Ямадзаки подыскал Умэко подруг. Это были — чванливая чахоточная жена подпоручика Сато, маленькая жена кассира бань и госпожа аптекарша. Чаще других заходила аптекарша — толстая особа с сонными глазами и гнилыми от сладостей зубами. Она всегда приносила в рукаве кимоно либо засахаренные орехи, либо карточки со стихами — любимую игру мещанских семей.
Стихи были разбиты на части, и вся премудрость заключалась в том, чтобы в ответ чтецу быстрее других игроков найти на столе карточку с продолжением или началом стихов.
По числу стихов, которые помнили женщины, можно было судить о степени их образованности и полученном воспитании. Аптекарша или жена подпоручика, знавшие сотни стихов, могли без раздумья ответить на каждую карточку. Госпожа Слива чувствовала себя дурочкой, круглой дурочкой, когда ее высокообразованная подруга начинала медленным голосом древнее хрестоматийное стихотворение:
Немало месяцев прошло, пока госпожа Слива смогла без промедления отыскать карточку с продолжением: