Выцветшие спецовки с белыми фабричными знаками заполнили весь двор. Наконец Такеда спросил:
— Но кто же полезет на трубу?
Это был вполне уместный вопрос. С тех пор как в Японии появились фабричные трубы и стачечные комитеты, возник обычай забастовку начинать с трубы. Никакой агитатор не мог придумать лучшей трибуны, чем железная площадка на сорокаметровой высоте, лучшего древка, чем труба, на которую поднимается живой флаг — человек. Если человек на трубе — весь город, весь порт, все предприятия и корабли знают: на заводе Миура бастуют.
Задрав головы, жестянщики смотрели на огромную железную трубу, украшенную тремя синими иероглифами.
Было холодно. Иней осел на прутья узкой лестницы. По ночам там, на сорокаметровой высоте, вероятно, особенно холодно. И притом в случае неудачи можно спуститься с трубы прямо в тюремную камеру.
— Кто же полезет? — повторил Такеда. — Нужен ловкий парень…
Он подумал и добавил:
— Ловкий и, желательно, холостой…
Несколько рук одновременно схватились за лестницу. Нагано, привыкший к стремительности на футбольной площадке, азартно ринулся вверх, но Такеда поймал его за ногу.
— Те-те… не так быстро, — сказал он, улыбаясь. — Возьми куртку… Веревка в кармане. Все-таки тебе кое-что придется выуживать со двора.
Он накинул на плечи Нагано свою теплую куртку и сказал более тихо:
— Лови рыбу на рассвете… Не сдавайся… Ну, быстрей!
Подгоняемый возгласами товарищей, штамповщик ринулся кверху. И вовремя. Растолкав толпу, полицейские прорвались к трубе.
Нагано уже поднялся на первую площадку, когда у себя под ногами заметил кружок полицейской фуражки. Одновременно он услышал, как на дворе заорали:
— Нагано, выше!
— Скорей! Не оглядывайся!
— Ударь его по башке!
Их разделяло не больше пятнадцати метров. Чтобы выиграть время, Нагано побежал по лестнице рысцой, как бегают матросы по штормтрапам[67]. И когда наконец он выбрался на верхнюю площадку, полицейский отдувался на первой.
Постепенно Нагано успокоился. Он видел запрокинутые к нему лица и вытянутые руки. Да и сама труба казалась огромной закопченной рукой, которую подняла к нему толпа. На железной площадке штамповщик чувствовал себя, как на ладони этой дружественной руки. Поэтому, когда полицейский добрался до верхней площадки, Нагано встретил его со всем азартом, который придает молодости уверенность в поддержке.
Он так орал и брыкался ногами, что преследователь был вынужден, как черепаха, втянуть голову в плечи. Но это был настойчивый пожилой полицейский с седеющими висками и толстой шеей упрямого человека. Он сопел и ругался сквозь зубы. Через несколько минут он снова пытался поймать Нагано за штанину и получил такой сильный толчок голой пяткой в лицо, что едва не выпустил перекладины.
Штамповщик отбивал атаки с профессиональной точностью голкипера. В конце концов, действуя одними ногами, он заставил полицейского отступить и услышал, как тот, удаляясь, заворчал:
— Вот дрянь! Посмотрим, как ты будешь дрыгать ногами у нас в участке.
Раскрасневшийся Нагано остался один на завоеванной высоте. Возбужденный легкой победой, он готов был спустить вниз самого надзирателя. Но лестница была пуста.
Он осматривал город с видом победителя. Это была самая высокая труба во всем городе. Она поднималась над другими заводами, как труба океанского парохода над трубами угольщиков. Даже входившие в порт корабли видели прежде всего прославленную открытками трубу господина Миура и только потом дом братьев Иосуке и другие достопримечательности города.
Нагано видел все: погруженные в утреннюю тень переулки, ручейки рельсов, теннисные площадки посольств, окружающий храмы пригородный парк, порт, где катера казались креветками, даже дно моря, покрытое ржавыми пятнами водорослей.
За бухтой виднелся голый берег. Вдоль берега, вдоль всей Японии бежала на юг бесконечная волна.
Но лучше всего виден был голубой от спецовок фабричный двор. Бастовали все цехи. Сотни лиц были обращены к железной площадке. Сотни ртов произносили имя Нагано, известное до сих пор только на футбольной площадке спортивного клуба.
До полудня он слышал смех и одобрительные возгласы. Затем толпа стала расходиться. Многие ушли обедать в соседние харчевни, остальных разогнала полиция. Остались только два пикета — в переулке и у ворот.