— Белке верить нельзя. Белка — притворяшка. Паша ей все верил, а она взяла и откусила ему палец.
— Не откусила, а прокусила. Ты, Вася, поменьше ври, тебе ж лучше будет.
Дети требуют у Паши показать след от белкиного коварства. След совсем маленький, неинтересный. Тогда они начинают говорить об охотниках, затем о велосипедах, затем о почтовых марках. Это ново. Никогда раньше ребята в деревне не собирали почтовых марок. Потом разговор, конечно, переходит на Испанию.
— А что там дети делают? Бьют фашистов?
— Зачем же им самим! Это взрослые дерутся с фашистами, а маленькие им помогают.
— Патроны подносят?
— Бывает, и патроны подносят. И баррикады помогают строить. А главное — дома работают, помогают матерям, пока отцы сражаются на фронте.
— А когда дом разбило бомбой, они куда идут?
— Им тогда, бедняжкам, некуда идти. Они тогда бездомные. Разве что в метро прячутся.
— Красивое метро?
— Некрасивое.
— Пускай они к нам приедут. Мы им дадим дом. Пусть живут в нашем метро, пусть забирают хоть пять станций.
— А мы как же будем?
— А мы на остальных станциях будем ездить. Нам хватит. Или новые построим. А по-русски они говорят?
— Некоторые говорят.
Ребята начинают соображать, как вывезти детей из Испании сюда.
Вывозить, конечно, надо на самолетах. Вопрос, сколько влезет в каждый самолет.
Вася объясняет, что в самолетах иногда крылья бывают пустые — туда тоже можно напихать детей. И просверлить дырки, чтобы могли дышать. Потому что лететь далеко.
Я им рассказываю про своего маленького друга Ксавера, продавца газет, который остался в Мадриде.
Одинцовские ребята тихо слушают про Ксавера, молчат и вздыхают. Им ясно, что дела у парня неважные.
— Дядя Миша, возьми его сюда, в Одинцово.
— А как же другие, его братья и сестры? Их ведь тоже жалко оставлять. Надо всех забрать сюда, к нам домой.
— А зимой мы их будем держать на Кавказе. Там тепло, там пальмы есть, тигры, все, что они любят.
Черноглазые испанские ребятишки появились в нашей столице. Стайками бродят по улицам, площадям, у Мавзолея Ленина, в Доме Красной Армии. Я смотрю на них с волнением. Большой особняк на Пироговской полон их крику и гомону. Маленькие астурийцы, баски, андалусцы, мадридцы делают гимнастику и ритмические движения. Светлоголовый, низко стриженный рязанец-вожатый командует высоким говорком по-русски:
— Шире шаг! Фернандо, не отставай! Ну-ка, ребята, еще раз повторим это движение, чтобы хорошо его знать. Вернетесь в Испанию — удивите там всех. Ну-ка, давай!
Мадридская «профессора», тоненькая, с высокими, смешливо удивленными бровками, повторяет с ними русские песни:
— Три-читири!.. «Если са-втра война, если са-втра в поход…»
Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:
— Простой! Простой!
Это значит — простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды…
Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого создания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники — фашизм делает народы бродягами в своих же странах.
В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка и лимоны, снетки и киты — сюда входит ощущение надежности во времени. В нашем доме у каждого есть будущее. Одинцовские дети с момента рождения уже имеют путь; они катятся вперед по рельсам и сами будут переводить стрелки, куда захотят, и уже сейчас чувствуют это. Каждый из них может стать всем; «ничем» у нас дома остаться нельзя. А ведь это удел каждого бедняка там, за рубежом.
Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!
Советское «чувство дома» не эгоистично. Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры — это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.
Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте. В Москве — на Большой Пироговской улице. В Одессе — когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми в смолистом сосновом бору. В Аликанте — когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица…
Ребят отозвали, они заняты делом — собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие.
Между тем сосна начинает опять цвести. Конечно, это не вишня, не акация: сосна цветет очень скромно, целомудренно, незаметно. Нежные, смолистые, пахучие почки. Тонкие коричневые побеги, потом они сплетаются в мягкие, гибкие мутовки.
Еще немного — и в майские дуновения вплетется этот чистейший и бодрый аромат нашей северной пальмы. Как хорошо у себя дома!
А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну басков. Они уничтожили древний городок Гернику. Они приближаются к Бильбао.
<Опять Испания>
…Никого не было на маленьком вокзале. Даже единственный носильщик и тот ушел в бар пропустить стаканчик. Курьерский поезд стоит здесь одну минуту и большей частью зря. Фрау Марта взялась нести чемодан. И даже Фейхтвангер протянул к нему руку. Это было уже слишком.
— Умоляю вас, оставьте! Я понесу сам.
— Пустяки, он у вас совсем легкий. Очень милый чемодан. Беленький.
— Он очень недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но по существу разницы никакой. Все-таки дайте, я понесу сам.
— Нет, не отдам. Он легкий, как перышко. Ведь я спортсменка. Мы плохо вас принимали, признайтесь. Как глупо, что мы отпустили кухарку именно перед вашим приездом! Воображаю, что вы думаете о моей стряпне!
Она была очень красива, высокая, бронзовая, в белом полукостюме, в купальных туфлях.
— Вы лучшая в мире кухарка и лучший шофер. Эти два дня были для меня раем. Это я должен извиниться, что помешал. Во сколько страниц «Иосифа» обошелся вам мой визит?
— В семнадцать. Не обижайтесь. Я так же честно скажу вам, что очень рад этим двум дням. Они меня встряхнули. Веселее писать о развалинах иерусалимской крепости, зная, что в наши дни люди штурмуют стены фашистского Аль-Касара.
— Они еще не заработали себе «стенного венца».
— Он будет у вас у всех. Мне иногда становится завидно, и невтерпеж сидеть в этом тихом литературном гнезде…
— Наивная зависть артиллериста к пехоте. Из своей укрытой батареи он стреляет дальше и сильнее, чем десять стрелков со своими винтовками.
— Успех боя решает все-таки пехота и не… и не библиотечная пушка. Вот идет поезд. Он опоздал на две минуты тридцать секунд. И еще двадцать секунд, пока он остановится. Счастливого пути! Очень вам благодарен!