Комсомольца вылечили, поставили на ноги, пустили в жизнь, в работу. Вот он в Киеве, в губкоме. Собирает хлеб, воюет с бандитами, заготовляет дрова, восстанавливает железную дорогу. Брюшной тиф валит с ног, но опять он, с порога смерти, врывается в жизнь и опять работает, уже пропагандистом, организатором, руководителем разросшихся комсомольских легионов. Над столом выросла полка с книгами — Маркс вперемежку с Горьким и Джеком Лондоном. В цеху борется с прогулами, в ячейке — с оппозицией, в пригородной слободе — с хулиганами. И всюду одолевает, и всюду побеждает, и всюду рвется вперед, молодой, стремительный, неукротимый… Вот он уже секретарь окружкома комсомола, вот в Москве, на Всесоюзном съезде…
И вдруг против Коли Островского выступает новый, леденящий, страшный враг. Все предыдущие опасности по сравнению с этой кажутся детской забавой.
Ранение под Львовом, давно уже забытое, вдруг напоминает о себе зловещими и таинственными симптомами. Видимо, тиф подтолкнул этот процесс. Упадок сил, слабость.
Коля получает длительный отпуск. Крым. Санаторий. Напряженные головные боли. Нервозность. Врачи с трудом разбираются в болезни. Все-таки, когда путевка истекла, комсомолец возвращается в Харьков и просит нового назначения.
Он опять секретарь комсомола большого промышленного района. Первая речь на городском активе, потом вдруг авария с автомобилем, раздавлено колено правой ноги, операция, опять отпуск.
Он пишет брату:
«Ты не прав, что так упрямо отказываешься уходить с производства на работу председателя горсовета. Ты воевал за власть? Так бери же ее. Завтра же бери горсовет и начинай дело.
Теперь о себе. У меня творится что-то неладное. Я стал часто бывать в госпиталях, меня два раза порезали, пролито немало крови, потрачено немало сил, а никто еще мне не ответил, когда этому будет конец… Нет для меня в жизни ничего более страшного, как выйти из строя. Об этом даже не могу и подумать. Вот почему я иду на все, но улучшения нет, а тучи все больше сгущаются. После первой операции я, как только стал ходить, вернулся на работу, но меня вскоре привезли опять. Сейчас получил билет в санаторий «Майнак» в Евпатории. Завтра выезжаю. Не унывай, Артем, меня ведь трудно угробить. Жизни у меня вполне хватает на троих. Мы еще работнем, братишка. Береги здоровье, не хватай по десяти пудов. Партии потом дорого обходится ремонт. Годы дают нам опыт, учеба — знания, и все это не для того, чтобы гостить по лазаретам».
Но именно то самое страшное, чего боялся Коля Островский, поджидает его. Он подслушивает реплику профессора о своей судьбе:
— Этого молодого человека ожидает трагедия неподвижности, и мы бессильны ее предотвратить.
Начинает отниматься одна нога, потом другая, потом рука до кисти… Это в двадцать четыре года, когда жизнь пьянит всеми цветами и запахами, когда рядом — любимая и любящая женщина.
Островский бьется, он хочет вырваться из деревянных объятий паралича. Не согласен примириться с инвалидной книжкой. Просит какой-нибудь работы, не требующей движения. Может быть, редакционной, литературной. Нет, в редакции отказываются от него. Малокультурен, пишет с ошибками.
Вдобавок наступает самое чудовищное. Тухнет глаз, сначала один, потом другой. Наступает вечная ночь.
Самый короткий путь избавления спрятан в ящике ночного столика. Островский долго держит в руках холодную сталь револьвера… Нет, все-таки он не трус, а боец.
«Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить — шлепайся! А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынском семнадцать раз в день в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай! Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной».
Он делает последнюю штурмовую попытку спасти свое тело. В Москве делают сложнейшую, бесконечно длинную операцию, искромсав весь позвоночник, исковыряв шею, вырезав паращитовидную железу. Ничего не вышло.
И тогда, собрав на уцелевших живых клочках запасы жизненной теплоты, нервной энергии, мужества, он начинает новый длительный поход, завоевание места в рядах строителей социализма.
Друзья-комсомольцы оборудовали ему радионаушники. Сделали дощечку для писания вслепую. Читали ему вслух. Коля Островский взялся за литературу. Он надумал стать писателем. Решил добиться этого.
Не улыбайтесь сострадательно. Это излишне. Почитайте-ка лучше дальше. Островский изучил грамматику. Потом художественную классическую литературу. Закончил и сдал работы по первому курсу заочного Коммунистического университета. А затем начал писать книгу. Повесть о дивизии Котовского.
В процессе работы выучивал наизусть слово в слово, чтобы не потерять нить. Иногда по памяти читал вслух целые страницы, иногда даже главы, и матери, простой старухе, казалось, что сын еще и сошел с ума.
Написал. Послал на отзыв старым котовцам. Почта подсобила парализованному автору чем могла, — она бесследно потеряла рукопись. Копии Островский по неопытности не сделал. Полугодовой труд пропал даром.
И что же, Островский начинает все сначала. Задумывает новую книгу, на новую тему. Задумывает — и делает. Роман. «Как закалялась сталь». В двух томах.
Послал свою вещь в издательство. Не обивал порогов, не трезвонил по телефону. Не суетился с протекциями. Сама его книга, придя на редакционный стол, обожгла своей — вы думаете, надрывностью, скорбью? — нет, молодостью, задором, свежей силой.
Без всяких протекций книгу выпустили. И опять — не ворожили ей библиографические бабушки, не били рекламные литавры в «Литературной газете», а читатель за книгу схватился, потребовал ее. Сейчас она тихо, скромно уже вышла вторым изданием, в тридцати тысячах экземпляров, и уже разошлась, и уже готовится третье издание…
Бойкие молодые человеки, нарифмовав похлестче пару страниц в толстом журнале, сорвав хлопки на ответственной вечеринке, уже рвут толстые авансы, уже бродят важным кандибобером по писательским ресторанам, уже пудрят фиолетовые круги под глазами и хулиганят на площадях в ожидании памятников себе… Маленький, бледный Островский, навзничь лежащий в далекой хатенке в Сочи, слепой, неподвижный, забытый, смело вошел в литературу, отодвинул более слабых авторов, завоевал сам себе место в книжной витрине, на библиотечной полке. Разве же он не человек большого таланта и беспредельного мужества? Разве он не герой, не один из тех, кем может гордиться наша страна?
И главное: что питало эту мужественную натуру? Что и сейчас поддерживает духовные, физические силы этого человека? Только безграничная любовь к коллективу, к партии, к родине, к великой стройке. Только желание быть ей полезным. Ведь Островский при всех случаях оставался бы материально обеспеченным. Ему не угрожала нищета, как инвалиду капиталистического строя. У него есть персональная пенсия, близкие люди — лежать бы, не утомляться, сохранять оправданное бездействие. Но так велико обаяние борьбы, так непреодолима убедительность общей дружной работы, что слепые, параличные, неизлечимо больные бойцы сопутствуют походу и героически рвутся в первые ряды.
1935
Семь дней в классе
Стук двери слился с грохотом встающих. Директорша подняла палец, требуя тишины.
— Ребята, вот Михаил Ефимович, ваш новый классный воспитатель. Надеюсь, вы будете жить в мире и согласии.
Тридцать шесть пар глаз, голубых, серых, золотистых, в упор, без стеснения изучают меня с ног до головы. Глаза любопытны, заинтригованы, спокойны.
— Нет ли вопросов?
Молчание. Стриженая девочка встает с решительным видом.
— Если можно, у меня два вопроса. Во-первых, как ваша фамилия?
Улыбки. Интерес.
— Фамилия моя… ммм… Михайлов.
— Во-вторых, если можно знать, почему нам дают нового классного руководителя? Разве Дмитрий Иванович был плох?
Взрыв смеха. Сенсационное ожидание. Директорша хочет дать объяснения. Спешу ее опередить.