1929
Молчи, грусть, молчи!
Этот день мы провели как туристы и официальные гости. Этот день… но лучше я расскажу по порядку и ничего не утаив.
Рим был с утра медно-красного цвета. Но уже с утра нас лишили Рима, нас с утра вывезли в Остию. В тридцати километрах от столицы на морском берегу, там, где два года назад было гнилое, пустынное гиблое место, римляне в лихорадочной спешке построили курорт по последнему слову техники. От Рима к Остии подведена электрическая ветка — совсем как к нашему Зеленому городу под Москвой. Идут рядом два параллельных шоссе. И ко всему этому — изумительная автомобильная дорога, прямая, гладкая, как стол, — настоящая поэма инженерного искусства, вполне достойная римлян, с глубокой древности прославленных как лучшие в мире строители.
По обеим сторонам дороги, через каждые пять метров, стоят красивые тяжелые уличные фонари. Они вытягиваются как сплошная металлическая изгородь, а вечером горят ровным, мягким несверкающим светом — уютный коридор в двадцать шесть километров с зеркальным черным паркетом.
Остия была для нас только станцией для пересадки. В морской авиационной гавани качались на легких волнах большие белоснежные птицы. В тон к ним подобрана была белая форма итальянских летчиков, могущих в своих костюмах идти прямо на теннисную площадку.
Любезные молодые люди в изящных полотняных туфлях составляли вместе со своими аппаратами мощные эскадрильи для жесточайших воздушных бомбардировок. Внутри красивых поплавков устроены пулеметные гнезда. Под крыльями подвешены громадные бомбы, они плавно падают вниз при мягком нажиме кнопки перед летчиком. Все это, впрочем, в военное время. Сейчас — энергичные летчики только прокатили нас в Неаполь.
Эти лакированные, покойно несущие нас крылья построены для смертоносных налетов, для уничтожения, для раздирания в клочья людей и городов. С моего кресла, в окованное блестящей медью окно когда-нибудь, и наверно скоро, будет глядеть смерть, выбирать себе там, внизу, жертву. На лирический бриллиантовый фейерверк и для начинки снарядов испокон веков шли одни и те же материалы. У снежно-белой моторной птицы, пока не изменен порядок вещей на свете, два все еще совсем разных назначения.
Потом Неаполь. Но я не стану описывать Неаполь, потому что нас ласково лишили и Неаполя. На набережной усадили в машины и в сопровождении множества очень любезных военных быстрым штопором, не останавливаясь, повезли вверх по террасам города. Сначала много больших магазинов, но почему-то все с английскими вывесками. Словно и город английский. Потом пошли лавочки поменьше, но совсем без всяких вывесок. В самом деле, на кой нужны вывески, если и так видно не вооруженным вывеской глазом — вот тут продаются бананы, вот здесь — гробы, а вот там — детские игрушки.
Подъем кончился красивой площадкой, на которой, само собой, находился ресторан. С его веранды — чудесный вид на Неаполь, не хуже чем с самолета. Начался обед, очень длинный, но более чем уместный по состоянию нашего аппетита. К концу на веранду вошла капелла певцов и мандолинистов. Немолодые уже люди, но типичные неаполитанцы, по-видимому.
Как это радостно — услышать знаменитую бурлящую неаполитанскую тарантеллу от самих веселых чудаков-неаполитанцев, и где! — здесь, над самим Неаполем, городом вечно радостной и незатихающей музыки!
Неаполитанец, который постарше, сделал шаг вперед и мягко откашлялся. Он взглянул вниз, ища вдохновения в голубых просторах бухты, и вдруг начал под переливы струн:
Малчи, грусть, мал-чи.
Не тронь старых ран…
Ска-зыка любви…
Дарагой…
Тра-ля-ля… Тра-ля-ля…
Хор мандолинистов надрывно подхватил нудную мелодию. Н-да, дорвались до Неаполя! По окончании номера мы сдержанно захлопали, благодаря за внимание. И пожилой певец, тряхнув отсутствующими кудрями, затянул уже в лихом темпе:
На последнюю ды на пнтерку
Ды вэзьму тройку д'лошадей,
Ды дам я кучеру На во-одку,
Ды па-авези, брат, па-ска-рей!
Опять аплодировали мы, опять благодарили, даже пожали руку певцу, оказавшемуся старым официантом из петербургского ресторана «Донон», — а тут уже пора в обратный путь. Опять гостеприимно упаковали нас в закрытые машины и покатили, уже штопором вниз. Мелькнул по пути кусочек настоящего неаполитанского квартала с его пресловуто живописной нищетой, но живопись эту не удалось посмотреть вследствие любезной спешки наших сопровождающих.
«…Нельзя быть в Риме и не видеть папы» — пословица сия, приведенная в действие, явно непригодна для нашего брата. Посему по возвращении в Рим мы ограничились только внимательным осмотром гигантского и изумительного собора Святого Петра, необычайного произведения архитектуры и живописи. Если, зайдя внутрь, взглянуть вверх — от высоты сводов кружится голова. Спросили мы нашего летчика Громова, — можно ли сюда въехать на «Крыльях Советов». Сказал, что вряд ли, но на авиетке, пожалуй, влететь можно.
Однако папа римский превзошел все ожидания. В самом буквальном смысле слова он пошел нам навстречу. Именно ко дню прилета «Крыльев Советов» в Рим, в первый раз за пятьдесят девять лет всемирный глава католиков покинул место своего добровольного заключения и вышел в город. Этим началась реализация договоров между святейшим престолом и правительством Муссолини.
С этого дня папа получил права светского государя, для него выделена была отдельная микроскопическая, величиной в площадь, описанную кольцом московского трамвая «А», но юридически совершенно самостоятельная от Италии территория. Фашисты за эту уступку получили от папы ряд ответных уступок, окружили всю эту сделку невероятным шумом, и, ясное дело, сегодня к первому выходу папы собрались несметные толпы народа. Вскоре началась церемония, описанная, как историческая, со всеми подробностями и комментариями в христианских газетах всех частей света. Рядом с этими описаниями наш убогий протокол отличается невежеством и наивным реализмом.
Итак, после торжественной службы из собора Сан Пьетро двинулась громадная процессия монахов в белых рубахах поверх черных ряс. Шли по двенадцати в ряд, со свечами более аршина длины. Шли очень медленно, бесконечно, около двух часов. По-видимому, участники шествия кружились по колоннаде, как статисты в опере. Всего прошло тысяч около восьмидесяти монахов. Если считать, что они обернулись даже десять раз, — выходит не менее восьми тысяч человек. Штат большой.
Затем, в сопровождении тех же монахов, медленно пронесли несколько громоздких балдахинов, ярких цветов и полосатые. Похоже немного на моссельпромовские будки. Сидели в них неизвестные лица, по-видимому, очень ответственные.
Потом опять монахи, еще монахи, и еще немного монахов, но уже с какими-то красными штуками в руках. Далее двинулись кардиналы — десятка полтора, уже совершенно в красном. А за ними, после еще множества монахов, папские гвардейцы в латах и пестрых штанах. Тут заиграла музыка, многие запели, а многие, по-видимому, иностранцы, зааплодировали, как в театре. Проплыл папа — на площадочке, у аналоя, с крестом в руке. Но, не дослышав конца аплодисментов, не разобрав толком, что было дальше, мы ринулись сквозь толпу.
Нам надо было в восемь с четвертью на прием к министру авиации. Он же одновременно, по совместительству, министр военный, морской, внутренних дел, иностранных дел, труда и колоний. Заодно и председатель совета министров. Можно наверняка сказать, — нас ждал почти весь совет министров. Короче говоря — Муссолини.
Да, да, в исторический для Италии и для всех католиков вечер исхода папы из шестидесятилетнего заключения глава правительства, дуче, официально принимал одиннадцать советских граждан-безбожников… Да простит господь это вольное или невольное прегрешение Бенито Муссолини!