В тот самый час, когда гитлеровский «мерседес» дожидался у президентского подъезда, полиция в сотнях немецких городов взламывала шкафы и столы коммунистических организаций, шарила по чердакам Цека и всех окружкомов, МОПРа, Межрабпома, рабочих спортивных клубов…
Что же и как произойдет? Газетный ливень не приносит облегчения. Это сухой и бесплодный ливень, он никогда не освежает, но только мучает людей вечной тоской ожидания чего-то.
Да и сами газеты к концу недели выбились из сил, израсходовались, перенапрягли, надорвали себя и читателя, не знают, что сообщать и что опровергать. Самое последнее, субботнее, издание берлинской газеты вышло с вытаращенным заголовком:
«Что же дальше?»
Прохожие искоса читают заголовок в руках у продавца и идут дальше. Плохо, когда газета сама обращается с вопросом к читателю.
Что дальше? Дальше — воскресенье.
Великий исход из городов начинается еще с вечера. Миллионы людей в машинах, в автобусах, на велосипедах и больше всего пешком бегут из накаленных каменных расщелин, ища глоток воздуха, секунду тишины, клочок зелени. Хоть на миг забыться от невыносимого напряжения, от бессмысленного и тревожного выжидания!
Поток людей теснится в асфальтовом ложе. Он хлещет из Берлина больше всего на Запад — к прохладе больших озер. Сегодня не справляются с пассажирской волной даже здесь. Толпы стоят у трамвайных и автобусных остановок, гроздья висят на подножках. Переполненные автомобили, такси обгоняют друг друга на пути в Потсдам и к Ваннскому озеру.
А тут же рядом, в стороне от густого напряженного потока экипажей, гордой стрелой пробегает Авус — дорога богачей, пустынная, гладкая, сверкающая двадцатипятикилометровая лента. Она отгорожена железными заборами; за проезд по Авусу взимают марку с каждого авто. На Авусе самый захудалый ездок чувствует себя призовым гонщиком, он дает мотору полный газ и легко, без опасности от встречных машин, выжимает сто двадцать километров скорости. Но на Авусе безлюдно, ветер свищет в ушах, как в пустыне; марка на улице не валяется, даже обладатели частных машин предпочитают терпеливо и медленно, зато бесплатно, дожидаться на перекрестках зеленого огня светофоров и палочки полицейского.
Германия — милая, чудесная страна, родина великого народа, умеющего трудиться и создавать, трудиться и в самозабвении отдавать труду все силы свои до последней капли!
Вот он настроил дорог, этот народ, — великое множество изумительных дорог, из города в город, от деревни к деревне. Сверкая эмалевой чешуей, по зеленым полям и лесам носятся красивые чудовища. Они останавливаются выпить бензину, элегантные господа в дорожных пальто торопливо улыбаются ребятишкам и опять несутся вихрем по черной глади.
А рабочие, сами они, сделав эти великолепные дороги, отшлифовав их после войны асфальтом, они сами не ездят, они тихо шагают по пыльной обочине, они толкают ногами камешки на боковой тропинке и молча жмутся в сторону, слыша повелительные гудки моторов.
В Германии сейчас есть четыреста тысяч людей, официально именуемых бродягами. Это безработные пролетарии: теперь самая отчаявшаяся, обнищавшая часть пролетариата.
Четыреста тысяч рабочих без крова и без хлеба бродят вдоль чудесных дорог Германии и просят милостыни и молят о ночлеге.
И еще — двести тысяч беспризорных детей…
Германия — милая страна, ее луга и холмы бегут под колесами, и города плывут мимо, измученные города, застывшие в воскресном полузабытьи, как неоконченная боль, как вопрос без ответа.
Потсдам — узенькие тротуары, казенные памятнички, готический шрифт на вывесках, старенькие, обнищавшие пенсионеры-чиновники на скамеечках у дворов.
Бранденбург — громадные корпуса автомобильных фабрик, и еще большие кирпичные громады — главная полицейская школа, монументальные казармы, откуда в тревожные дни мчатся в Берлин вооруженные до зубов тысячные отряды.
Магдебург — высокие башни, зубчатые стены, узкие улицы и рядом — прокопченные заводские переулки. Это был город рабочих, а сейчас — город безработных, большой город нищих, отчаявшихся людей, безмолвно ждущих своей участи.
Плауе, Бентин, Бург, Гальберштадт — чистенькие, поблекшие, захудалые городки; угловатые подростки на углах улиц, молчаливые, угрюмые рабочие семьи у дверей домов; они смотрят неподвижно и сурово, в их взгляде — ожидание вопроса и желание на него ответить.
И всюду — на перекрестках, у ворот городских садов, на лесных опушках — всюду маленькие, окруженные острым, пугливым вниманием, группки людей в коричневой холщовой форме.
У них совсем военный вид. Но не боевой.
У них все признаки войск. Но эти войска — не из настоящих солдат. Это не солдаты. У них взгляд не солдатский. Насупленный, притаенный, почти больной взгляд.
На рукаве гитлеровские люди носят повязку со свастикой — рогатым фашистским крестом. Напоминают санитаров. Желтые, заразные, тифозные санитары.
Эти санитары убивают людей больше всего по воскресеньям. Первое фашистское воскресенье рабочие назвали кровавым. Теперь каждое воскресенье — кровавое. К вечеру в Берлине будут цифры — сколько сегодня убито за весь день по всей Германии.
Фашистский террор сближает и соединяет рабочих. Это не теория. Это практика сегодняшнего дня. У гроба убитого коммуниста социал-демократические рабочие ставят свой почетный караул. Они надевают значки единого фронта. Так — повсюду. Социал-демократические бонзы — в священном гневе. Эти дни могут привести миллионы рабочих в ряды единого фронта. Но агитационная работа недостаточно сильна и непрерывна.
Коричневые громилы убивают не только рабочих. Много бомб взорвалось в дверях еврейских магазинов и контор. Озверелый антисемитизм, кровожадное хулиганство, какого не было в Германии почти сто лет. Еврейские религиозные общины, национальные организации протестовали против коричневых рубашек, печатали свои протесты в газетах.
Но вот двое людей в коричневой форме подъехали в автомобиле к подъезду ресторана Кемпинского — самого шикарного в Берлине. Владелец — еврей, владелец целого ресторанного треста, почтенное лицо в еврейской общине.
Швейцар отказался пропустить в зал людей, одетых в форму погромщиков. Он вежливо объяснил им, что боится взволновать сидящую в ресторане публику.
Штурмовики уехали, но по дороге позвонили хозяину, Кемпинскому, пожаловались. Один из гитлеровцев оказался бароном Медемом, начальником штурмового отряда.
Кемпинский извинился перед бароном. Он попросил его вернуться. Швейцара мгновенно сняли с работы и перевели в погреб — смотреть за ледником… Вот национальная солидарность буржуазии.
Солнце восходит по вертикали, воскресный день Германии в разгаре. Вдоль дорог, осторожно присев на траву, десятки миллионов людей разворачивают бумажные сверточки, медленно жуют ломтики хлеба, тонко промазанного маргарином. С первого числа цена на маргарин повышается, об этом уже писали. Ну что ж, придется еще тоньше намазывать.
У рек, у водоемов, у фонтанов — всюду, где только блестит вода, — густые, плотные кромки людей. На берегу Ваннского озера, в предместье Берлина, собралось сорок тысяч человек. Каждому досталось на песке ровно столько места, чтобы не задеть голой ногой соседа. И каждый примащивается так, чтобы поймать на бледное тело несколько лишних солнечных пучков.
Как тоскуют здесь по солнцу, по воде, по здоровью! Какое это желанное и несбыточное счастье! Рабочий не знает, что такое отпуск за счет предприятия. Отпуск имеют только безработные — отпуск и лечение голодом… Для того, кто работает, добраться в воскресенье к солнцу и к воде — это целая задача. Надо, высчитывая каждый пфенниг, два часа ехать, пока выберешься за городскую черту, потом заплатить за вход на пляж, за стакан холодной воды… И потом еще за загар.
Все мечтают загореть, все жаждут видеть свое тело бронзовым, здоровым. Но как это сделать за два часа? Продавцы разносят в голой толпе баночки с жирной ореховой мазью. Они восхваляют неслыханную мгновенность ее действия. Молоденькая работница долго колеблется между двух лотков. Мазь стоит столько же, сколько бутерброд. Лицо бледно от жары и усталости. Рука уже протянулась к хлебу с сыром, но отдернулась. Девушка взяла расплывшуюся, пахнущую керосином мазь. Она натерла и доверчиво подняла к солнцу худые ножки. Через час она шикарно пожелтеет, вернется домой, шатаясь от голодной тошноты, но гордая своим загаром. А наутро мазь сойдет сухими лишайными полосами.