В гостинице «Три льва» ему открыл заспанный слуга и посветил до дверей комнаты. От скрипа ступенек Констанца проснулась. Перед сном она зажгла новую свечу. Свеча уже догорала, фитилек тускло мерцал. Моцарт подошел к постели и поцеловал ее.
— Опять ты полночи пропадал! — обиженно пробормотала она спросонок.
Он сказал ей какие-то ласковые слова, но она уже снова закрыла глаза, и он понял, что она больше его не слышит. Он тоже устал и какое-то мгновение стоял в нерешительности. Потом, однако, достал еще одну свечу, зажег ее об пламя догорающей да еще положил рядом на стол две запасных. На столе он обнаружил закутанный в платок и потому еще теплый кофейник. Заботливость Констанцы тронула его. «В конце концов, мне не так уж плохо живется», — подумал он.
Из дорожной корзины он извлек десть нотной бумаги и новое перо. Поскольку дрова в печи давно прогорели и в комнате было холодно — а он не хотел раздувать огонь, чтобы не разбудить Констанцу, ему пришлось накинуть поверх фрака домашнюю куртку.
Он сел за стол, отхлебнул кофе. Пальцы свело от холода. Он согрел их дыханием, потом положил перед собой часы. Свеча чадила, он снял нагар. По стене металась его гигантская тень.
Перевод С. Фридлянд.
ВСТРЕЧА В ВЕЙМАРЕ
Памяти Антона Эйнига
Мицкевич настоятельно требовал задержаться до дня рождения. Его друг желал продолжать путешествие и выдвинул в споре с Адамом такого рода довод:
— Послушай, дорогой! Гете уже отличил тебя и выразил тебе свое расположение. Он даже заказал живописцу твой портрет. Чего же тебе больше? Пора бы прийти в себя. Веймар действует на тебя возбуждающе. Ты ищешь здесь нечто, чего никогда не сможешь найти. Сомнительное тщеславие заставляет тебя прибегать к старцу в поисках самоутверждения. Это нелепо. Мы восхищаемся тобой, потому что ты — Мицкевич.
Мицкевич разглядывал себя в зеркале. Камзол солдатского покроя был ему очень к лицу. И Мицкевич знал это.
— Если мои советы имеют для тебя хоть какое-то значение, надень и ты что-нибудь темное. В это время дня и по такому случаю немыслимо явиться в обществе в светлом костюме.
И он продолжал заниматься своим туалетом. Друг улыбнулся в ответ.
— Ты уже выплатил причитавшуюся с тебя дань благодарности и преклонения, — не унимался он, — и мог убедиться, что старец такой же человек, как ты да я.
Бледное лицо Мицкевича залил легкий румянец.
— Не болтай, — перебил он. — Кто вбил тебе в голову эту бесстыдную нелепицу? Я догадываюсь. Настанет день, когда тебе придется обвинить самого себя в собственной бедности, ибо, вместо того чтобы делить со мной мое одиночество, ты предпочитаешь торговать вразнос бесстыдными выдумками здешней знати.
Вместо возражения друг сказал:
— Ты произвел бы на Юпитера еще большее впечатление, ежели бы возложил на себя ордена.
— Недурно, — отвечал Мицкевич, не отводя взгляд от зеркала. — Не будь мы званы к шести часам, я бы послал нарочного к госпоже Гете, чтобы справиться у ней, как лучше. Боюсь, дорогой, ты всегда будешь несправедлив по отношению к высокому старцу.
— И я боюсь, — подтвердил Одынец[9], силясь иронически улыбнуться, после чего опустился в широкое кресло козле печи.
Мицкевич в молчании завершил свой туалет. Затем он подошел к столу, где в беспорядке громоздились книги и письма, и начал укладывать их.
— Ты для меня загадка, Адам, — промолвил немного спустя его друг. — С тех пор как мы здесь, ты просто сам не свой. Ты словно утратил весь свой темперамент. Ты замыкаешься в себе, ты предстаешь холодным и неприступным, смотришь на окружающих свысока и вдобавок изъясняешься со мной парадоксами. Если не считать великого старца, ты словно во всем разочаровался. Юпитер совершенно вскружил тебе голову. Что же будет и чем все кончится?
Мицкевич улыбнулся.
— У тебя очень крепкий сои, — сказал он загадочно и поглядел на добряка Одынеца с видом насмешливого снисхождения, как смотрят на невоспитанных детей. Одынец прикусил губу.
— Ладно, — сказал он, вставая, — я знаю, что действую тебе на нервы…
Мицкевич продолжал улыбаться. Он подошел к окну. На улице лил дождь.
— Как ты думаешь, он придет в такую погоду?
— Конечно, — отвечал друг обиженным тоном, хотя и стараясь скрыть обиду. — Сидеть в такую погоду в парке ему покажется чересчур уныло.
Мицкевич, от которого, разумеется, не укрылась обида Одынеца, обернулся к другу и умиротворяюще обнял его за плечи.