— А мне говорили, что в России одни равнины, — сказал Виттнер вместо приветствия, перевалившись в окоп через торчащие камни. — Счастливым велением судьбы я не стал альпийским стрелком, — засмеялся он. — Вы представляете меня в роли альпийского стрелка? — И, не получив ответа, добавил: — Я тоже не представляю.
С Виттнером пришел кто-то еще и тоже спрыгнул в окоп.
— Мой ординарец, — пояснил Виттнер, не зная, как понять воцарившееся молчание.
«Эта словачня дрожит за свою шкуру и питает ко мне почтение. А стрелять боятся, хе-хе! Они думают, что если сидеть тихо, так Иван оставит их в покое. Союзнички! А этот офицеришка — блаженненький. Глако, Глако… почти что Glako[53]. Господин майор заблуждается, полагая, что их можно принимать всерьез».
И богатый шлезвигский торговец решил быть великодушным. Он снисходительно спросил:
— У вас тут ничего нового? Но все же… — Лицо Виттнера в свете ракеты стало белым пятном. Он щурился. — Все же мы захватили несколько квадратных метров земли. Это рождает в моей душе возвышенное чувство, это мое боевое крещение. Несколько часов тому назад здесь сидел Иван… Долго ли еще протянется эта ночь? Я бы охотно обозрел окрестности из этого гнезда.
— Пожалуйста! — И Кляко уступил ему свое место.
— Благодарю за внимание. — Виттнер улыбнулся: — Знаете, что меня сбивает с толку? Вы прекрасно говорите по-немецки. Я этого не предполагал. Научились в школе?
— Да, хотя немецкий и был необязательным предметом. Но за восемь лет можно кое-чему научиться.
— Необязательным предметом? — возмущенно переспросил Виттнер.
— Обязательным был французский язык. Французский и латынь, — ухмыляясь, ответил Кляко.
— Вы можете объяснить, почему?
— Очень просто: латынь — международный язык, а французы, по-моему, самый культурный народ в мире.
— И это вы говорите мне?! — вскрикнул Виттнер.
— Я предполагал, что вы интеллигентный человек…
— Молчать! Я приказываю молчать! — Виттнер опомнился и понизил голос: — Кое-кому пора бы уже запомнить, что названную вами страну дегенератов мы победоносно прошли за несколько дней.
— Чуть-чуть подольше. За три недели, если я не ошибаюсь.
— Молчать! Я приказываю молчать!
Немецкие солдаты открыли огонь. Они знали Виттнера и не любили его. Он долго сшивался в тылу, а теперь этот дурацкий крик мог стоить им головы. Пришел ругаться! Сейчас он пришел сюда ругаться! Но вместе с тем он прав. В этой Чехословакии слишком уж много себе позволяли. А французы, Himmel[54] — одни сутенеры да шлюхи, а все остальные заражены большевизмом.
— Что это? — удивился Виттнер, услышав стрельбу.
— Вы кричите, господин обер-лейтенант, а Иван недалеко, и ваши солдаты его боятся.
— Мы еще поговорим на эту тему.
Шипение и яркая вспышка над высотой триста четырнадцать. Огненный шар ракеты рассыпается перед НП на тысячи потрескивающих искр. Видны воронки. Длинная белая полоса заколебалась.
— Почему вы не стреляете? Боитесь?
— Приказано экономить боеприпасы… Вчера я слышал интересную фразу, господин обер-лейтенант.
— Могу ли я ее услышать?
— Если мы в этом году не покончим с большевиками, будет позор на весь мир. Это сказал немецкий солдат.
— Вы узнали бы его?
— Нет. Была ночь.
— Глупые разговоры! В этом году мы непременно их разобьем.
То были последние слова Виттнера перед рассветом. Начало медленно светать, и непонятная белая полоса превратилась в широкую проселочную дорогу. Виттнер молчал. Вид с высотки, очевидно, не понравился шлезвигскому торговцу, потому что, глядя в щель между камнями, он ворчал:
— Ничего особенного. — Предполье за НП, тянувшаяся дальше обширная, слегка волнистая равнина, окаймленная чернеющими лесами, — все было пусто. — Я пойду, господин офицер. Ничего особенного здесь нет. Держитесь крепче. — Виттнер встал, приказав своему ординарцу: — Пошли!
И тут, откуда-то с левого фланга, в отдалении загремел гром. Не успел он отгреметь, раздался грохот справа. Этот грохот не прекращался, быстро приближаясь к высотке. Вокруг все ревело и завывало, казалось, что гром поразит сейчас всех. Все прижались к земле. Виттнер сыпал проклятьями, но и он лежал ничком на каменистой земле. В грохоте отчетливо слышался свист больших раскаленных осколков. Они падали, как безобидные камушки, в окопы и на НП.
«Фридрих, пробил твой последний час. Так ты хоть помолись, безбожная твоя душа, и геройски вгрызайся в землю!» — припомнил Кляко слова Фридриха, в которых звучала такая боль. Лукан трясся, ни о чем не думая. Виттнер, ругаясь, лежал на земле, и со стороны можно было подумать, что он не боится.